В Османской империи с войной дела обстояли как с раки. Сначала ты выпиваешь потому, что все так делают, и это, можно сказать, необходимо для поддержания твоего социального статуса, первые пару раз ты корчишься от отвратительной горечи, но со временем всё это начинает нравится тебе настолько, что в один прекрасный день ты просыпаешься совершенно зависимым, без шанса вернуться в тот злополучный день, когда всё началось. Да, за последние пару сотен лет имя Садыка заставляла чванливую Европу внимательнее ходить по тёмным переулкам, но… стоило ли оно того? Неужели в бесконечных войнах и было его счастье? Он говорил, что это и есть его заветная мечта – покорить Евразию, но, на самом деле, прямо сейчас он думал только о хаммаме и тарелочке сладкой пахлавы.
На горизонте, наконец-то, показалась знакомая крепость. Пришпорив черного араба, Садык кинулся вперёд, вдоль пышного, круглогодично цветущего сада, предшествующего его дому. За ним, беглой рысью, поспевала небольшая группа сипах, служивших у Садыка при дворе. На боках их блестели сабли. Лето выдалось жарким даже по турецким меркам, и из-под шлемов всадников поминутно скользили капли пота. Война с Испанией преподносила Турции всё новые и новые сюрпризы, а потому он возвращался домой так же неожиданно, как и уезжал из него. Его не было дома вот уже несколько недель, а, надо сказать, с таким оживленным домом, как турецкий, нужна была бдительность и постоянный контроль. Завоеванные страны, по большей мере, были ещё совсем детьми, а некоторые ещё и крайне капризными, непослушными шкодами.  Во многом, Турция доверял своим служанкам, но больно мягкосердечные турецкие женщины были готовы позволить ребенку хоть все стены в имении изрисовать, лишь бы он был счастлив. О счастье своего паши они думали, почему-то, меньше.
У двери Садыка уже поджидала парочка молодых наложниц. В то время, как одна повела коня в стоило, другая подала Турции домашнюю абаю. Что ж, прихожая выглядела не так страшно, как он представлял себе. Правда, чуть он ступил в дом, глаза его зачесались.
- Давно вы пыль протирали? – бросил Садык, утирая лицо, и тут же шумно чихнул.
Бросив довольный взгляд на суетящихся слуг, неспешной походкой Турция направился в свою комнату. Вдоль достаточно длинного, богато обставленного коридора выстроилась целая колонна слуг; каждый чуть кланялся при приближении Садыка. После многих усилий и не меньшего количества времени война с Испанией повернулась к Османской империи наиболее услужливой стороной, и сегодня Садыка встречали как победителя. Не снимая белой маски, он лишь едва заметно ухмылялся, кратко кивая слугам головой и приветственно взмахивая рукой. Жест достаточно благородный, если учесть, что после круглосуточных скачек ноги едва держали мужчину, а рана под рёбрами, оставшаяся от меткой стрелы, причиняла не столько сильные, сколько ужасно раздражающие боли. Скоро весь этот маскарад закончится, и он сможет упасть на свою кровать, уснув недельки на две. Пусть страны не умирают ни от ран, ни от усталости, на войне им приходится переживать гораздо больше, чем отдельный человек переживает обычно.
Дверь в свою комнату он распахнул без комплексов, или, говоря подробнее, ногой. Закрыв её на ключ, он тут же скинул тяжелейшие доспехи на пол. Только по счастливейшей случайности взгляд Садыка упал на его кровать прежде, чем он разделся совершенно. Одна из мирно спящих кошек была кощунственно поднята за шкирку и тут же выкинута в окно, благо что с первого этажа.
- Чичек, что в моей комнате делает целая орава кошек?! – взревел Турция так, что окна его комнаты немного задребезжали.

Одного добротного удара по ни в чём, по сути, не виноватой тумбе было вполне достаточно для того, чтобы боль в боку резко усилилась. Ухватившись за рану, Турция оперся о всё ту же тумбу, корчась от боли. Не очень мудрое решение – атаковать предметы мебели, особенно учитывая то, что попасть в комнату теперь не мог никто, ровно как и выйти из неё, и спасать несчастного от коварной тумбы было некому.
Говоря откровенно, Садык уже давно стал староват для непрекращающихся войн. Казалось было, давно стоило не разъезжать по свету в поисках славы, а смирно сидеть дома да воспитывать себе наследничков, особенно учитывая то, что доверить земли империи в случае несвоевременного, зато крайне долгожданного всем светом ухода было некому. Воспитатель из него всегда был, если честно, отвратительный, скорее всего потому, что его самого никто никогда и не воспитывал. Конечно, он признавал, бывали и ситуации, когда он мог бы быть помягче с завоеванными государствами. Скажем, он мог бы быть менее навязчивым, ну и не кидаться кошками из окон. Он вообще много чего мог бы, если так подумать, но губу закатывать не стоит. Возвращаясь домой с военных походов или дипломатический миссий (а последние случались ну очень редко), Садык давал себе обещание стать чуточку мягче, и со слугами, и с «провинциями Османской империи». Можно же его, в конце-то концов, за рвение похвалить?! Сама судьба складывалась так, что быть помягче он не мог. Если Египет в последнее время успокоился, и особых проблем с Гуптой не возникало, то вот с Гераклом что ни день, то новые сюрпризы. Сколько, всё-таки, «дурости» было в таком, казалось было, тихом мальчике. Возможно, в силу своего нетерпеливого характера Турции не удавалось понять совершенно иного, гораздо более спокойного, рассудительного Грецию, но, Аллах свидетель, кошки в комнате — это уже слишком.
Заунывный, как голос проповедника, тихий детский голосок расставил всё на свои места. Садык мог и не ожидать увидеть в своей комнате аж несколько непонятно откуда взявшихся котов, но жил в его доме один мелкий засранец, который и не такое мог выкинуть. Еле стоя на ногах, турок было открыл рот, чтобы начать особо длительную нотацию на исключительно повышенных тонах, но тут же звонко чихнул. Глаза его заслезились, должно быть, от пыли, и Садыку пришлось снять маску, на ощупь искать висящий на зеркале пестемаль для хаммама, чтобы хоть чем-то и слезы вытереть, и хоть как-то стереть грязь с лица. Отражение в зеркале выглядело, надо заметить, весьма печально: весь в земле и запекшейся крови, с покрасневшими глазами, он скорее походил на избитого бездомного, чем на внушающего трепет пашу. Хотя, напугать он, надо признать, мог кого угодно. Водрузив маску на прежнее место, Садык было шагнул вперед, но как-то осекся, видя всю безмятежность, с которой Геракл, словно не чувствуя никакого смущения, гладил одного из котов, того, что пожирнее.
- Ты полетишь за ним следом, если сейчас же не поднимешься, Геракл Карпуси! – казалось было, кричать столько же, сколько и Турция, было абсолютно невозможным, но он, похоже, решил побить все рекорды, - Как тебя учили здороваться с пашой?! Немедленно поклонись!
Если немного подумать, Садык не мог припомнить, когда учил Грецию здороваться с самим собой. Да он вообще не помнил, чтобы Греция кланялся перед ним. Нет, ну всё когда-то бывает впервые, почему бы не начать сейчас? Право, на самом деле повышать голос Турцию заставляли далеко не манеры Геракла, с отсутствием которых он успел смириться ещё очень давно. Пожалуй, лежащие на его кровати кошки могли взволновать кровь с гораздо большей силой. На самом-то деле, о Турции нельзя было сказать, будто бы он на дух не переносил кошек. Эта категория животных, как, впрочем, и все остальные твари божьи, импонировала Садыку с силой, напрямую зависящей от расстояния, на котором она находились. Говоря проще, чем дальше волосатая задница кошки была от его подушки, тем больше она Турции нравилась. Был здесь и ещё один момент: если бы кошки просто случайно попали в его комнату, он побранил бы служанок, кошек бы унесли и… всё. Да, так бы эта трагичная история нашла свой скорый конец, но раз здесь был замешан Геракл, дело это априори становилось делом принципа. То есть, кричать он будет дольше и громче.
- Быть может, ты объяснишь мне, кто разрешил устраивать из моего дома приют, а, Геракл? – делая особо мерзкий акцент на слове «ты», проговорил, или, правильнее сказать, прошипел Садык.
Раз здесь был замешан Карпуси, азы воспитания, которые Турция придумал себе сам, требовали поскандалить. Ну, естественно, чтобы мальчик урок усвоил, только с этой целью.

Да что за беда с этим ребёнком?! Турция был готов поклясться, что в возрасте Геракла ТАКИМ засранцем он не был. Да, времена были другие, надо заметить, гораздо более тяжкие, чем нынешние.  Он ещё пешком под стул ходил, когда Древний Рим был жив, когда Марон наводил на весь свет ужас и вызывал у любой страны трепет, любой, должно быть, кроме отважного Древнего Германии. Маленький Садык сидел в тени, когда безумные его соседи минувших дней, Македония и Персия, без сна, без устали воевали друг с другом, и если бы слава могущественного Персии не прельстила тогда Турцию, Османской империи могло бы никогда не быть. На Элладу, в своё время, Садык тоже смотрел снизу вверх. Могущественная, как мужчины, и прекрасная, как боги, которым она покланялась, Древняя Греция была самой близкой ему соседкой. С ней он провёл не один год, слушая её странные, но всегда завораживающие сказки, мечтая когда-нибудь стать таким же великим, как и она, пока, однажды, она просто не исчезла с лица земли, как это случилось со многими древними. Если быть откровенным до конца, Садык скорбел по ней до сих пор. Скорбел настолько, что непутёвого её сына забрал в свой дом, но, как бы он ни надеялся, Элладу Геракл ему ничуть не напоминал. Они были похожи внешне, с их практически одинаковыми вьющимися темно-каштановыми волосами и таким аналогичным спокойным, рассудительным взглядом оливковых глаз, но, на самом-то деле, в Геракле никогда не было ни силы, ни величия, ни мудрости его матери, и именно это делало их абсолютно разными странами. В тайне ото всех, Садык растил мальчика таким, каким помнил Элладу, с одной только поправкой: во всём Геракл должен был быть подчинён ему. Такой вот необычный способ захватить Элладу. И, конечно, Геракл никогда не сможет быть копией своей матери, как любой нормальный ребёнок. И, конечно, Садыка это будет ужасно злить. А самым ужасным, должно быть, было то, что Аднан-паша позиционировал себя как настоящего освободителя, отдающего дань уважения Древней Греции, спасая мальчика от прогнивших до нутра западных стран. Одно только, «дурные» учения Византии не прошли даром, и обратить Геракла в мусульманство получалось только на бумагах. «Глупое, инфантильное дитя, я знаю о твоей судьбе больше, чем ты когда-либо сможешь, так почему бы тебе не довериться мне?».
- Мало того, что ты живёшь на моём иждивении, так ты ещё и раздаёшь МОЮ еду каким-то бродячим котам?! Мы обсуждали это десятки раз: в моём доме не будет никаких паразитов!
«Кроме тебя», - мелькнула в голове шальная мысль, но Садык, всё же, так несвойственно для его темперамента сдержался от подобных колкостей. Норм этики он не чувствовал, особенно в общении с детьми, так что то и дело впадал из одной крайности в другую, ограничивая себя в безобидном и давая себе же волю в непростительном. Да, непростительном, ведь «нащупать» больное место ребёнка – ей-ей самое простое, что только можно было себе представить.
- Видела бы это твоя мать… - уже без повышенных интонаций, а, напротив, тягуче, и оттого так омерзительно протянул Садык. – Что бы сказала несчастная Эллада, узнай она, что сын её – не просто неблагодарный смутьян, но и плакса?
Подобно тому, как быстро он выходил из себя, Садык возвращал себе спокойствие. Мнимое равновесие, нарушить которое было легче простого. Он вообще никогда не был в настроении, не было дня, когда с ним можно было поговорить не боясь очередного «взрыва». В те времена он обладал жестокостью, которой его, не ведая о том, наделили древние страны, проливая литры крови на глазах у тех, кто, в итоге, унаследовал их трон. Поступь его, наигранно размеренная, откликалась эхом в соседние комнаты – кладовую и огромный, весь обделанный мрамором хаммам. Пройдя к своей кровати, одним только резким движением Садык смахнул с кровати изуродованное одеяло, подушки и оставшуюся на ней живность.
Один Аллах ведал, что могло вырасти из Геракла. Непохожий на своего пашу, он раздражал Садыка постоянным хладнокровием, которое любому турку могло лишь сниться. Именно по этой причине слёзы его были настоящей наградой. Когда-нибудь, Садык был уверен, именно Геракл, лишённый жалости, лишённый чувств, проливший в османском доме все свои слёзы, воспитанный так, как этого хотел сам Турция, займёт его место в этом мире.

Звучно крякнув, Садык упал на изуродованную свою кровать, боле не боясь нисколько как-то её испачкать. Ноги его страшно ныли, бок кололо, голова гудела, разве что хвост, за его отсутствием, не отваливался (быть может, он уже отпал, как и рога). Естественно, больше всего на свете ему хотелось сейчас корчить из себя заботливого папочку. Растирая боле не держащие его ноги, он относился к присутствию здесь Геракла как к чему-то разумеющемуся, как к воздуху, а не человеку, и уж тем более не уважаемой стране. Всю мнительность, всю бабскую сентиментальность, на которую Турция был способен, он давным-давно позабыл где-то в бесконечных степях Каппадокии. Не даром такое поведение для него было равноценно смерти. Даром Геракл жил в его доме.
А что с ним было сделать? Выкинуть? Просто так освободить страну, на завоевание которой он бросил и свои силы, и человеческие жизни? Хотя, завоевание Греции нельзя было сравнить рискованностью своей с венгерской или итальянской компаниями. Создавалось впечатление, что Геракла вообще не волнует очередная смена очередного хозяина. Да его вообще хоть что-то волновало? Садыка не было практически месяц, а их разговор начался с презрительного холодного упрёка, и это учитывая то, что, по сути, роднее турка у Геракла никого не было. Кажется, в отношении друг друга они вообще не были способны на нечто большее, нежели перебранки. И это что, причина наплевать на труд своих воинов? Лучше сразу в евнухи податься, чем вести себя подобным образом, как какая-то чувствительная барышня. По натуре своей Садык был упрям и ещё верил в то, что Греция покорится ему. В конце концов, неужели он проводил такую тяжелую политику? Что сделал он не так, оставив греку его религию, заботясь о его доме как о своём, дав ему свою защиту, своё покровительство? Причины этого, во многом, заключались и в трепетном уважении Садыка к матери Карпуси, к её памяти. Памяти, которая в воспитании её сына не помогала ничуть, увы.
Лишь немного губы турка исказила улыбка в момент, когда Геракл, естественно бесполезно, попытался убежать. Куда же он пойдёт? Сбежит в свою комнату, как недалёкое дитё, или бросится на улицу, где его в считанные дни растащат на мелкие кусочки? Либо он действительно ненавидит Османскую империю, либо просто сильно ударился головой.
- Если бы мне претило твоё общество, я бы стёр тебя с лица земли ещё несколько лет тому назад. - с неожиданной для него справедливостью заметил Садык. – Как видишь, намерения мои чисты.
Сцену с падением кошки Турция проигнорировал. Он вообще очень старался игнорировать присутствие кошек в доме, право, покрасневшие глаза и зуд в горле ощутимо мешал делать это.
- Если не хочешь спать в саду и есть на ужин твоих кошек, то не ставь мне ультиматумы в моём же доме. Думаешь, хоть кому-нибудь, кроме одного меня, ты во всём этом мире сдался, а, Геракл?
Предовольно цокнув языком о зубы, Садык вынужденно обернулся на заливающуюся на окне выкинутую им кошку. Рука его потянулась к одной из бабуш, но что-то в нём, возможно, какая-то не убитая до конца частичка сострадания к и без него настрадавшемуся животному, заставило его помедлить.
- Пошёл, мешок с блохами, - самозабвенно разговаривая с кошкой, Турция, словно это могло иметь какой-то эффект, помахал на неё рукой.

Вдохни поглубже, Садык. Ещё разок. Посчитай до десяти. Выпей водички. Вспомни что-нибудь приятное. Например, тарелочку пахлавы. Пахлава…
Живот турка свело от голода, и он, измучано зевнув, оставил бабуши в покое. Как же он уставал, в то время как его детский сад сидел по домам, построенным им, ел еду, купленную им, и, за чашечкой кофе, привезенного им, обсуждал, какой же этот турок засранец, прямо сейчас либо защищающий их мелкие отъеденные задницы, либо добывающий деньжат на их содержание. И что? Тиран! Изверг! Нет в тебе, Садык, ни терпимости, ни уважения к чужой культуре и религии! Что ты тут, дескать, порядки свои прививаешь?
Конечно, им же гораздо легче жить одним. Конечно, турецкий дом, с его неприступными стенами и богатыми садами, настоящая золотая клетка для юных хозяев мира, коим не страшен был ноне ни Тевтонский орден, ни Речь Посполитая, ни испанская с английской короны. Конечно.
Этот юношеский максимализм Садык понять не мог, хотя сам не так давно обрёл относительный покой в мыслях и стремлениях. Теперь то, что раньше звалось подвигами, стало рутиной, обязанностью, сутью жизни, а иной раз даже самым настоящим п р е с т у п л е н и е м. Быть может, всё от того, что он был слишком добр? Колонии-то распускаются, смелеют, о независимости говорят. Ха, независимость! Знал он этих «независимых». «Накорми нас, защити нас, но чур мы сами по себе», так? Независимость, самостоятельность, а как же!
- Как молоко на губах обсохнет, - безынициативно начал Садык, рассеяно следя за кошкой, сидящей на подоконнике. – как построишь экономику, которая не будет зависима от моей, как окрепнешь, соберешь армию, которая могла бы сравниться с моей, так и будем говорить о твоей самостоятельности. И не строй из себя, во имя Аллаха, обиженного всем светом ребёнка. Здесь нет ни одной слабовольной молоденькой служаночки, чтобы сокрушаться над злосчастной твоей судьбой, утирая слёзы краем юбки.
И он ухмыльнулся, словно таким вот образом поставив зримую ему одному точку в своём монологе. Беззлобно, но всё же неуместно.
Он был достаточно устал для того, чтобы достаточно невозмутимо, для него-то, следить за Гераклом словно со стороны. Его по-настоящему забавлял вид озадаченного ребёнка, пытающегося залезть на подоконник, ей богу аки кошка, и не было здесь даже мысли «а что если?..».
Ну что, Садык, подышал? Попил? Посчитал?
А теперь можно и поорать.
- Ну как, высоковато? Не думал же ты, чт… Шайтан!
Несмотря на ноющую боль в мышцах, Садык так и подскочил с кровати. Без тени смущения пройдясь по ней сбитыми в кровь, грязными ногами, он кинулся к окну. И сложно было сказать, что же, в конечном счёте, так смутило его. Он не думал, что Геракл способен был расшибиться, всего-навсего шлёпнувшись из окна, каким бы слабеньким он не казался на первый взгляд. Также он не думал и о том, что тот может сбежать. Стены крепости его высоки, а за ними – лишь его империя, тень которой ещё на многие мили вперёд будет преследовать мальчишку до тех пор, пока его, с очередным скандалом, не воротят янычары.  Так что не так?
Шёл бы себе Карпуси с миром, спал бы в саду да кушал если не кошек, то пойманных ими птичек, которые, кстати, тоже были не абы какие, но это уже тема отдельная. Шёл бы, если бы Садык, всякий раз, не чувствовал себя таким униженным в подобных ситуациях. Да, он – великая Османская Империя, наводящая непритворный абсолютный ужас на страны, что лежат далече за горизонтом, и вот камень его преткновения, вот тот, кого ему не удалось перебороть, один крошечный маль-чиш-ка, с самомнением раздутым до уровня его покойной матери.
- Геракл Карпуси, немедленно вернись в дом! – взревел Турция так, что чуть сам из окна не повалился, да, к тому же, маска его почти что сорвалась в канаву, что было абсолютно непозволительно. – Геракл, во имя всего святого, я всего-навсего хочу есть и спать. Те же коты только едят и спят, а я ещё и забочусь о тебе, но именно меня ты решил невзлюбить!
Он даже хотел было добавить что-нибудь о том, что в энных местах он был достаточно пушистый, но вовремя осёкся. Такого не было действительно давно, но сейчас Турции всего-навсего хотелось уговорить Грецию вернуться домой, чтобы самого себя привести в порядок и боле о нём не думать, а не скакать по собственному саду что лань за собственной, если позволите, провинцией.
- Ну же, иди ко мне. Я всё прощу, и мы, наконец-то, сядем ужинать, а?
С какой-то определенной позиции в голосе Садыка можно было расслышать робкую надежду. Надежду на покой, покой и еду…

На какое-то мгновение он даже почувствовал себя недурным воспитателем, ну, в то мгновение, когда Геракл остановился, без всяких эмоций слушая его. Всё всегда портилось, когда мальчишка открывал свой рот. От этого заунывного голоса у Садыка на душе будто кошки скребли, а если слушать его подольше, наверняка можно было погрузиться в беспокойный, полный кошмаров сон. Серьёзно, время от времени у Турции создавалось впечатление, что именно таким голосом сектанты призывают Шайтана. Он даже хотел было отвести мальчика к лекарю, но это наверняка вызвало бы ещё больше проблем. А куда уж тут больше?
Он было открыл рот, чтобы разразиться очередной нравоучительной тирадой, но кошки Геракла, очевидно, этот момент предчувствовали с помощью какой-то своей кошачьей интуиции и, мягко говоря, прервали его.  Остервенело, Садык зыркнул на особо жирного и особо наглого кота, непонятно как уместившего свою тушу на подоконнике. Звучно чихнув, он предпринял отчаянную попытку скинуть тварь наземь (они же всегда приземляются на лапы?), но та подарила его руке пару новых ссадин, так что на какое-то время турок отскочил от окна, с оживлением припоминая каждого родственника этого самого кота в не самом лестном свете. Возможно, он правда часто выходил из себя, а что до таких моментов, так он вообще едва успокоился бы, не будь он так голоден и измождён. Попрыгав в обнимку со своей рукой, он, с решительностью Пана, запрыгнул на подоконник (если подумать, он вообще во многом походил на этого кота…).
- Не драматизируй, парень, - прикрикнул он, внимательно изучая потенциальное место своего падения. – ты говоришь о том, что я кормлю тебя, так словно я тебя пытаю. Да и даже не пытайся меня учить! У меня в псарне собак больше, чем на твоей голове волос, и потом…
Зажмурившись, он сиганул вниз. Легко мог угодить в канаву или, например, подмять под себя пару кошек, но всё, кажется, обошлось. Паша звучно охнул, какое-то время позволяя себе поваляться на окроплённой вечерней прохладой траве. А ведь он был не так стар, и всё же уже не мог поспевать за Гераклом везде и всюду, хотя о том и не скажешь, будто бы он был особенно юрким и непоседливым ребёнком. Скорее, просто непослушным. Непослушным и просто упрямейшим из всех, кого Садык когда-либо встречал. Это было хуже всего.
- И потом, кто тебе, несчастный, жизнь разрушил? Я ему о ужине, а он мне вот, жизнь я ему разрушил!
Издав многозначительный кряк, Турция встал, отряхивая ткани своего халата и ища затерявшуюся после пряжка бабушу. Когда та, наконец, была водружена на своё законное место, он, не мешкая, подошёл к Гераклу, раздражённо хватая мальчика за руку и заглядывая ему в глаза настолько, насколько это позволяла белая маска, склоняясь так, чтобы их лица находились примерно на одном уровне.
- Тебе лучше слушаться меня, Геракл, ты не думаешь? Скажи, ну скажи же мне, когда я тебя подводил? Неужели в моём доме тебе хуже, чем в доме Византии? – и, злобно ухмыляясь, он ущипнул юного грека за живот. – Ну посмотри на себя, как ты будешь сражаться со мной за независимость, когда ты такой задохлик? Пошли скорее ку-у-ушать!
Последнее слово он чуть ли не пропел и, в приподнятом настроении, потянул парнишку за собой, к главному входу в поместье.
- Может, я даже разрешу тебе оставить этого, жирного уродца. Если он, разумеется, похудеет, жрёт больно много.

Хищно сощурившись, Садык, отчего-то так предовольно, издевательски гоготнул. Он грубо дёрнул мальчика на себя, как какой-то мешок с инжиром, увлекая его в сторону главного входа в дом. Да, он хотел есть, и его совсем не волновало, хочет ли того Геракл, более того, ни в коем разе он не нуждался в его обществе за трапезой, но… Было тут одно «но».
Одна мысль о том, что этот ребёнок, во всём зависящий от него, всем ему обязанный, не просто ослушался его таким грубым образом, притащив в дом грязных тварей, но ещё и, в ответ на его ничем не обоснованное радушие и прощение, стал перечить ему и вовсе попытался скрыться, выводила Садыка из себя. Теперь затащить его за стол и заставить поесть было делом чести для турка. В его собственном дворце, да что там, в мире уже ходили слухи о том, будто он слишком мягко обращается с Грецией. То, что Османская империя даровала грекам возможность исповедовать свою религию, не просто выглядело двусмысленно с отравленных уст завистников великого государства, но и саму власть турков над этими землями ставило под сомнение. Искорени он христианство, принеси он мусульманство в Грецию, разум Геракла, а значит и сам он, уже давно был бы подчинён Садыку.  И никаких кошек в доме. Всё же, нельзя не считаться с религией в вопросах политики. Тем не менее, как мог он поступать так с теми, кого взял под своё крыло? Садык не претендовал на роль святого, но, вопреки расхожим мнениям, правители Османского царства были и благородны, и справедливы. Султаны защищали интересы завоёванных ими стран, а те, кто пользовался зависимым положением колоний, лишался головы. Да разве кто такое вспомнит? Протяни людям палец и останешься без руки; сегодня ты открываешь им торговые пути, а завтра они сетуют на то, какой ты тиран и кара божия, потому что не сделал для них большего. В погоне за призрачным словом «свобода» люди напрочь забывают о том, что это далеко не синоним счастья. Они готовы на собственную глотку наступить, лишь бы быть с в о б о д н ы м и.
- Когда ты дорастёшь до моего, Геракл, - нелепым нравоучительным тоном начал Садык. – когда тебе плюнут в спину столько раз, сколько плевали в мою, когда тебя, делом ли, словом ли, предадут те, во чьё благо ты служил, тогда ты поймёшь, что твой народ – единственный народ, для которого дóлжно биться твоему сердцу. Но это не значит, что ты можешь обезьянничать и ослушиваться меня!
Геракл стал настырно брыкаться, но если бы Турцию могли сбить с ног маленькие мальчики, жизнь его государства закончилась бы значительно раньше. В итоге, Греция просто повис на нём, и хотя он оказался не таким уж и лёгким, как выглядел со стороны, Садык, недовольно фырча, продолжал тащить его за собой.
- Что это вообще за слово такое мерзкое, «малакас»? Мне не нравится, когда ты разговариваешь со мной не неизвестных мне языках, - уже было начал разглагольствовать Турция, но резкая боль в руке обратила его речь в полной злобы вскрик.
Невольно, Садык остановился. Геракл вцепился в него, как какой-то дикий зверь, да ещё и крайне упрямо, напрочь отказываясь отпускать его руку. Выругавшись на турецком, Садык было замахнулся на Грецию, но вовремя остановил себя, порешив, что вспыльчивость его – не лучшее решение в общении с детьми.
- Точно голодный, - только и смог процедить Садык сквозь стиснутые от боли зубы, оттаскивая от себя мальчика.
Терпение его лопнуло, до такого, что даже сюсюкаться и препираться с Грецией больше не хотелось. Когда тот, наконец, отпустил его, Садык подхватил мальчишку на руки и, таща его на плече, как бурдюк, с подкашивающимися от усталости и нового «груза» ногами, поковылял к главному входу. Отворявшие дверь привратники ещё долго провожали их смущёнными взглядами. Теперь-то речь шла уже не о еде, а о наиболее эффективном методе наказания. Запри он Геракла одного в его комнате, тот будет только рад. Принудительный ужин?..

Поначалу перспектива откормить Геракла до смерти показалась Садыку совсем недурной идеей. Да, так бы он и поступил, если бы навязчивое раздражение, даже злоба, не росло по мере того, как мальчик, вопреки привычному своему характеру, говорил всё больше и больше, жужжа над турецким ухом так надоедливо, что, пожалуй, даже персидский царь показался бы теперь самым приятным на свете типом.
Скрипя зубами, Садык искренне старался не обращать внимание на то, как рвётся дражайшая порча и летят вниз трофеи боевой славы Османской империи. В своих намерениях он всегда был твёрд и непоколебим, так что решив для себя что-то однажды, он едва мог одуматься в последствии. Даже истошные крики, прямиком на ухо, пусть и заставляли его жмуриться, болезненно корчась, но остановить были не в силах. Он даже ничего не сказал, а не огрызнуться для Турции было редкостью такой диковинной, что впору было начинать бояться его. Хотя, Греции, похоже, страх был незнаком. Впрочем, всё это временно.
Погубив, посредством Геракла, парадный коридор своей усадьбы, Садык, наконец-то, достиг своей цели, которая, впрочем, оригинальностью не блистала; собрав в кулак последние силы, он, чуть не обронив мальчишку, отворил ногой дверь в комнату последнего. Благо, комната была небольшая, и кровать он настиг в два счёта. Бросив на него грека, игнорируя любое возможное сопротивление, Турция завязал его в его же собственное одеяло достаточно крепко для того, чтобы обездвижить и, главное, лишить способности говорить. Определенно довольный собой, Садык присел рядышком, переводя дух, потирая разболевшиеся ноги, время от времени злобно косясь на куколку-Геракла из-под маски. Что делать дальше он, в общем-то, ещё не придумал, но соблазн оставить всё как есть, определенно, вырисовывался на горизонте дальнейших турецких планов. Наверняка, плов уже готов…
Романтичнейшие размышления Садыка о еде прервал нежданный никем противный скрип излишне старой двери. К вящему удивлению, первым делом в двери показалась отожранная морда Пана. Ничем, похоже, не смущённый, кот хотел было пролезть в комнату, но появившаяся вслед за ним Чичек, молоденькая турецкая служанка, осторожно отстранила его назад. Недовольно заурчав, кот спрятался за её ногами, выжидая удобного момента.
- Пойди, пойди сюда, - замельтешил Садык, махнув рукой, когда раскланявшаяся Чичек хотела было, прихватив кота, удалиться с глаз долой. – Ты девушка смышлёная, скажи-ка: как они в Греции детей наказывают?
Какое-то время служанка молчала, жалостливо поглядывая на «плененного» Геракла. Свидетельницей его с Турцией перебранок она становилась постоянно, и от полнейшей невозможности как-то помочь мальчику всегда заметно мучилась, словно то был её собственный ребёнок.
- Капудан-паша, - осторожно начала она, из последних сил стараясь спрятать неприлично жирного Пана от глаз турка. – шахзаде ведь так юн, так юн, его нельзя наказывать, и завязывать в одеяла нельзя! В ваше отсутствие он вёл себя просто замечательно, и если он и капризничает, то только потому, что ему не хватает вашего внимания. Знаете, юным шахзаде необходимо общество благородных мужей, а ведь он всегда рос среди женщин… со служанками ему бывает так скучно, ему бы проводить побольше времени с вами! Просто постарайтесь быть более чутким к чувствам шахзаде.
И, ойкнув от смущения, поняв, что она совсем заговорилась, Чичек в очередной раз поклонилась, после чего тут же покинула комнату, думать забыв о Пане. Кот, аки олицетворение самой безмятежности, неловко похромал к кровати, подметая пыль своим пышным хвостом. Впрочем, Садыка то уже волновало не так сильно. Нахмурившись, он злобно зыркнул на Геракла, после чего, совершенно неожиданно, прыснул со смеху.
- Вечно бабы несут всякую сопливую лабуду, - ухахатываясь, бросил он, будто говоря с самим собой. – Ну, а ты что скажешь?
Да, завязать Гераклу рот было прекрасной идеей.
- Сразу видно, как тебе одиноко, бедняжка, - сочувственно покачал головой Садык, после чего рассмеялся ещё громче и неприличнее. Несколько успокоившись, он продолжил. – Может, так тебя и оставить? Молчание – золото, Гераклес, особенно в твоём случае. Не знаю, как в Греции, а вот в этом доме болтливым мальчикам наверняка принято отрезать языки. Конечно, если они вовремя ужинают, этого не происходит. Как думаешь?

Ну, ладно, вероятно, лишать своего собеседника возможности разговаривать это и не такая уж хорошая идея. Турция, при определённых обстоятельствах, мог даже согласиться с тем, что с его стороны это было немного грубо. Разумеется, немного. Что такое «хорошо» и что такое «плохо» в своей империи решал только он, а значит, и то, что он делал, априори не могло быть названо грубым, если он сам того не пожелал. Ничуть не самовлюблённо, правда же? И никакой мании величия здесь не проскальзывает. Ведь он всего лишь страна, такая же не идеальная, как и все! Ну, может даже чуточку более идеальная, чем другие. Да, пожалуй, как-то так он и считал.
Что касалось Геракла, ещё давным-давно в мальчика вбили совсем другие и, разумеется, неправильные понятия, не те манеры, не то мировоззрение. Выбить всё эту «дурь» из него казалось гораздо проще чуть ранее, нежели теперь, когда настало время, так сказать, практики. Если Чичек и была права хоть в чём-то, так это в том, что мальчишке нужна мужская рука. Желательно, с розгой. Но чем больше времени приходилось Садыку проводить вместе с греком, тем больше он понимал, что ни угрозы, ни подкупы, ничего из того, к чему он привык, ничего из того, что решает проблемы не только с детьми, но и с совершенно взрослыми людьми, не может никоим образом повлиять на Геракла. Он оставался совершенно равнодушен ко всему, даже если ему грозили чем-то по-настоящему страшным. И это, безусловно, ставило воспитательские таланты Садыка в ступор.
Вероятно, он не отдавал Греции того должного, которое мог бы отдать потенциальному своему наследнику. Хотя он не делился своими планами решительно ни с кем, всё в нём тянулось как можно ближе к Европе, а значит это замечательное «приобретение» в виде греческих земель стояло для него в приоритете над землями египетскими, которые могли показаться более богатыми и покладистыми его воле. Ещё не было в Геракле всех тех качеств, которые так хотел увидеть в нём Садык, но, в конце-то концов, он же ещё ребёнок. Ребёнок, который значительно, значительно изменится с возрастом. И если не прививать ему отвращение к азиатской культуре, а, напротив, показать ему всё то, чем владеет Турция теперь, когда у одной ноги его лежит Азия, а у другой Европа…  Время покажет, возможно ли это. Ну, а что до дня сегодняшнего, нужно было решать проблемы с котами.
Заметив, что Греция начинает задрёмывать, что случалось с ним отнюдь не редко, Турция, тяжело кряхтя, встал. Пересилив себя, он как-то в шутку поднял грека за ноги, легонько потряхивая, да так, что одеяло сползло тому на лицо.
- А ну не спи, когда я говорю с тобой! – даже эти слова Садык попытался произнести в какой-то несерьезной манере.
Не дожидаясь, когда мальчишка начнёт брыкаться и свернёт себе шею, Турция, не без значительных усилий, перевернул его, держа его теперь как того же кота, под руки. Не очень удобно, зато разговор выйдет лаконичнее. Глядя Гераклу в глаза, он продолжал:
- Покуда я хочу есть, давай строить дипломатию. У нас в доме останется кот. Один кот. Тебя считать учили? Один, один-одинёшенек, как мой желудок сейчас, кот. Если ты будешь слушаться меня, он доживёт до старости. Если ты будешь очень хорошо слушаться меня, у него появится кошка. Понимаешь тенденцию? 

Садык просто ненавидел те моменты, когда заглядывали прямо в его глаза. Человек или страна, взрослый или совсем ребёнок – не суть, кто делал это, злоба закипает в нём на пару с неприязнью в любом случае. Разве не для того он носит маску, чтобы никто даже думать не смел о том, чтобы снять её однажды? Отчего только окружающих, и в особенности Геракла, так и тянет делать то, что Турцию откровенно раздражает? Надо сказать, сам турок уже не задумывался о том, почему он носит эту несчастную маску каждый день. Когда-то совсем давно она была необходимостью, аксиомой его кочевого разбойничьего образа жизни, теперь же вошла в привычку. И ведь это была не простая особенность надевать маску как какие-нибудь бабуши поутру, нет, он уже сотни лет не мыслил себя без неё, сотни лет она защищала его, как назар. Быть может, всё это – нелепое суеверие, но без маски, без, хотя бы, повязки или капюшона на лице он начинал сильно нервничать. Ведь глаза считают зеркалом души, а такие вещи, если подумать, напоказ не выставляют. Тем более если качество души не очень.
  Ну что ж, зато Греция приноровился докапываться до него и даже искать в людях их слабые места. Чертовски полезные навыки, особенно в Средневековье.
Поймав на себе пристальный взгляд, Садык даже в лице поменялся, кривясь и нарочито отстраняя мальчика подальше, держа его теперь почти что на расстоянии вытянутой руки, как какой-то мешок с помоями, лишь бы тот, как это свойственно только беспардонным детям, не полез куда не надо. Взгляд Садыка действительно был почти что целиком спрятан в темноте маски, но смотреть на воспитанников укоризненно-сурово он всё равно никогда не забывал. Впрочем, это было лишь минутное недоразумение. У них же тут дипломатия в разгаре, в конце-то концов.
  От пространственного замечания Геракла о обширных способностях Пана к репродукции Садык даже чуть было не гоготнул, но вместо того лишь отметил себе не оставлять мальчишку с бог весть какими книгами наедине. Да и такая орава кошек несла в дом не только грязь, но и самый настоящий кошачий содом. Одни убытки от пушистых тварей, как не взгляни.
- Мы сделаем так, что у Пана никогда не будет котят, - несколько неясно проговорил Садык, решив опустить разговор о евнухах, котятах-утопленниках и прочих маленьких нюансах, которые могли вызвать большой резонанс в сознании Геракла. – Ну, или у нас будут жить одни только коты. Реши это сам. 
  Последнюю фразу Турция произнёс как-то особенно, словно подчёркивая: «Смотри, как внимательно я отношусь к твоему мнению, запомни этот момент хорошенько, второго раза не будет».
- Ну, для начала прекрати болтать ногами, если не хочешь, чтобы я уронил тебя, - пробурчал Садык и, во избежание вышеупомянутого инцидента, взял Геракла на руки по-человечески, прижав к своей груди. – «Хорошо слушаться» значит делать то, что я говорю, даже если тебе не хочется этого. В конце концов, я не прошу у тебя чего-то невозможного или ужасного. Ни одна моя просьба не лишена заботы о твоей только пользе, Геракл. Я, кажется, ещё не сделал ничего, что могло бы подорвать твоё доверие ко мне, а?

Садык поймал себя на том, что его правая бровь начала подёргиваться.
  Всё это было совсем не по его характеру. Сюсюканья, уговоры и какая-то глупая игра в доброго дяденьку, которым он никогда бы не стал, и которым его никогда не смог бы представить даже наивный ребёнок. Хотя, нужно отдать должное времени, которое он провёл в Византии, Геракл был далеко не так глуп, как ему следовало бы. На его лице всегда было выражение такого вящего недоверия ко всей той лжи, которая срабатывала с обычными детьми…  Иногда их разговоры заходили до того, что Садыку становилось неуютно. Неуютно от того, что маленький мальчик смотрит на него как на идиота и, в каком-то смысле, остаётся прав.
  А правда, почему он обязан был терпеть всё это? Почему он проводил с Грецией значительно больше, чем с другими своими колониями, в то время как Геракл ничем не отличался от того же Гупты, и даже подавал значительно меньше надежд, чем покладистый Египет с отнюдь не бедным наследием? Турция вернулся домой вот уже около часа назад, а ещё ни о чём осведомиться не успел, никого не проведал, даже не отдохнул толком, и сбитые в кровь ноги до сих пор оставались в грязи, а раны саднили, пока он сюсюкался с Гераклом. Садык нахмурился. Чичек была неправа, ведь этот мальчишка был избалован его вниманием.
- Может, ты привык к этому в гнезде разврата и мракобесия, в который тебя затащили после смерти матери, Гераклес, - озлобившийся в мгновение Садык поставил грека на пол. – но в моём доме будь добр вести себя подобающе мужчине. С твоими манерами тебе к лицу будет носить паранджу и вышивать.
  Пора было заканчивать. И с этой сценой, и с попытками строить из себя чёрт знает кого. В этот момент Садык всерьёз задумался о том, чтобы отправить Геракла как можно дальше, под чей-нибудь надзор. В конце-то концов, он не был нянькой и не обязан был бегать за теми, кого завоевал. Каким же дураком он мог оказаться в глазах окружающих его держав, которых хлебом не корми, дай поглодать его косточки на каком-нибудь совершенно пустом месте! Ему приходилось думать о последствиях практически каждого своего действия теперь, когда он поднялся так высоко, а слабину он дал, в итоге, в такой мелочи, в простой отцовской привязанности к сироте. 
- Я уже сказал тебе всё на эту тему, - строго продолжал он. – обсуждать кошек я больше не намерен. Решай, как тебе стоит поступить, сам. Не карапуз уже.
  Одна тревожная мысль за другой вскипали в его голове, и он, не в силах оставаться спокойным внешне, принялся мерить комнату шагами. Садык плохо помнил свою мать, и в детстве его не было никого, кто мог бы заботиться о нём так, как Афина, как Марон, как он сам заботились о Геракле всю его жизнь. Он никогда не считал себя сиротой, потому что до поры до времени был уверен, что ни отца, ни матери у него не было в принципе, и что причины его появления были такой же загадкой для людей, как и причины ухода некоторых величайших держав, существовавших ещё до Османской империи. В его смутьянской кочевой жизни не было никого, кто мог бы проявить к нему хоть каплю тепла. Казалось, все страны кругом либо намеренно игнорировали существование молодого Турции, либо истово желали его смерти. Пожалуй, все, кроме Афины. Древняя Греция была мудра и справедлива, и надо ли говорить о том, могла ли она обидеть беззащитного ребёнка? Во времена, когда он не знал Аллаха, Садыку очень нравились сказки его соседки, её красивые сады, казавшиеся настоящим оазисом в сравнении с сухими турецкими землями, и добрая улыбка, которой она встречала его. Он видел Геракла ещё совсем младенцем, у неё на руках, когда у него самого молоко на губах не обсохло, помнил, как она души не чаяла в своём ребёнке. Разумеется, он прекрасно помнил и день, когда её не стало, и когда её драгоценного Геракла увезли далеко за море.
  Много ли воды утекло с тех пор? Садык сыскал славы, которой он так алкал, сыскал и могущества, и достаточно сил для того, чтобы Византия пала перед ним. Забрать ребёнка Афины было делом чести для него, воспитать его было честью, но всё вышло совсем, совсем не так, как он себе представлял. Геракл имел много общих черт со своей матерью, но, несмотря на это, они были невыносимо непохожи.
  И как мог он рассказать всё это ребёнку?
  И как мог он, из-за мнения каких-то жалких недостран, оставить его одного в этом жестоком, неизмеримо жестоком мире? Садык не был святым, Садык никогда не был похож на идеального отца, но он любил Афину, и он готов был полюбить её сына как своего теперь, когда не было никого, кто мог бы заботиться о нём бескорыстно, искренне.
- А кем для тебя был Рим, что ты так цепляешься за него? – он остановился, нависнув над греком, как мрачная тень. Лицо его исказила гримаса злобы, смешанной с некоторой толикой настоящего отчаяния, но маска надёжно скрывала это. – Ты что, никогда не думал о том, как ушла твоя мать, и Рим смотрел тебе в глаза, губил тебя в своём борделе без тени всякого стыда?! Как это похоже на Марона! А ты… Ты презираешь мой хлеб, а о харчах её губителя вспоминаешь с любовью! Да как можешь ты задавать мне такие вопросы?! Тебя не должно волновать, кто я, ты должен любить меня, ты должен быть мне благодарен за то, что я не он, за то, что я спас тебя из его лап, за одно только это! Хочешь знать, кто я тебе? Я тот, кому бы смогла доверить тебя твоя несчастная мать!
  В сердцах, он сплюнул на пол, вернувшись к бессмысленному хождению из стороны в сторону. Мимо него шмыгнул озлобившийся Пан, и турок чуть было не оступился, споткнувшись о пушистый хвост, вихлявший за хромающим от своего необъятного пуза котом.
- Я научу тебя уважению, - Садык бубнил себе под нос, словно говорил сам с собой, – Я сделаю из тебя настоящую страну, хочешь ты этого или нет. Я не позволю тебе стать кем-то вроде него, я… Она благодарна мне, я уверен, она смотрит на нас с небес и благодарит меня!  - здесь он остановился, повернувшись к Греции, и голос его сорвался на крик. - Ты будешь достоин её гордости, Геракл!

Признаться, Турция сильно устал. Он был уже не так молод, чтобы таскать растущего не по дням Геракла на плечах сразу по возвращению с военных компаний, не так молод, чтобы вновь и вновь возвращаться в древность, вновь и вновь переживать то, что любой нормальной стране хотелось бы позабыть. Ему совсем не нравились эти пространственные размышления Геракла о том, до чего он попросту не дорос, его недоверие, его подозрительность. Возможно, пытливый ум Греции ещё сослужит ему добрую службу, но сейчас он только бесил его воспитателя. А с бешенством, так уж повелось, Садык справляться не умел, даже если речь заходила о детях. В конце концов, Геракл не был простым мальчишкой, которому могло бы быть позволительно недоверчиво смотреть на корячащегося перед ним Аднана-пашу. Жизнь не оставляет странам выбора, так что с начала существования приходится хвататься за самую крошечную соломинку и благодарить за неё богов. Чем раньше это поймёт Геракл, тем быстрее он станет великим.
  Но нельзя сказать, будто бы Греция был напрочь избалованным судьбой ребёнком. Да, за плечами Садыка было не мало дурного, но разве это значит, что теперь любая страна должна либо бороться за существование из последних сил, либо бесследно исчезать, и только таким путём дано пройти всем следующим поколениям? Неужели здесь не было никакого компромисса, неужели путь страданий, лишений и ничего больше – единственный путь, по которому должен пройти Геракл? Времена меняются, мир меняется, и его жестокость уже совсем не та, что была когда-то. Страна сегодняшнего дня должна обладать совсем иными качествами, а те старики, которые не смогли ступать в ногу со временем, погибли. Турция верил, что Османская империя распадётся, а Греция будет жить, если, конечно, он не утянет мальчика за собой, в болото тёмного времени, где правили жестокость, грубая сила и варварство. Да, в этом он уступал Древнему Риму. Но где теперь Марон, а где Садык? Где Европа, а где могучая Азия? Единственное, что Греции нужно было усвоить от Садыка, это в каком направлении стоит двигать ему свою будущую империю.
  Да и, надо сказать, слишком долго Греция жил во лжи, чтобы теперь вдруг откинуть прошлое и кинуться в объятия своему очередному завоевателю. Путь доверия и терпения долог, да и такой тип, как Садык, не справляется уже сейчас. Если говорить честно, время от времени он даже приходил в отчаяние, не зная, с какой стороны подойти к мальчишке. Турция не был одним из тех типов, которые полезут за советов или за книжкой для молодых родителей, ему было легче компенсировать неумение найти общий язык с ребёнком громкими и истошными истериками с массой упрёков в чью угодно сторону. Он мог задуматься о том, всё ли он делает так, ранее, но когда речь заходила о Риме… Нет, у Геракла не было решительного ни одного шанса задеть Садыка Римом. Страшнее места, чем Рим, турок себе не представлял. Но и Рим пал, пал как Содом, пал как Гоморра, и на то, безусловно, была воля Аллаха. Всякое сравнение с Римом для Садыка было грубейшим оскорблением, а такие обиды он запоминал даже ребёнку.
  Наконец, Турция выбился из сил. Его голос немного охрип, а ноги устали мерять комнату скорыми шажищами. Он вновь остановился перед Гераклом, на сей раз чуть более спокойный, но, честно говоря, лучше бы ему провалиться сквозь землю тут же. Сказать, что он ненавидел слёзы, это не сказать ничего. Когда плакали женщины и дети, он оставался полностью безоружен. На такую жалкую, хлюпающую соплями пародию на человека даже накричать было стыдно, а успокаивать он просто не умел.
- Нет, пожалуйста, нет! – взмолился он. – Ну что за нюни? Что опять не так?!
  Недовольно фыркнув, он немного помялся на месте, не зная, как подступиться к Гераклу теперь. Серьёзно, плачущие дети – самое страшное оружие против Османской империи. Не найдя другого выхода, недовольно кряхтя, он вновь поднял Геракла на трясущиеся руки и поднёс его к курне с водой.
- Давай-давай, берёшь воду в ладошки и смываешь все эти сопли с морды. – и, мучаясь от нетерпения, Садык подхватил первое попавшееся полотенце и принялся вытирать покрасневшие щёки Геракла сам. – Ну посмотри, какой же ты хороший, когда не слюнявишь мне ковры! И глаза у тебя мамины. Я её всё чаще вспоминаю только от того, как ты на неё похож, Гераклес. Пора тебе прекращать рыться в том, что было, и хоть немного пожалеть меня. Я понимаю, что я тебе не отец, но я хотя бы пытаюсь заботиться о тебе.