Говорят, что ходить в гости к проигравшим, лишь глумиться над ними. Насколько Япония помнил - тот, кого он привык называть старшим братом и у кого учился - не много, не мало, а самой основе своей жизни, - не относился к подобным выходкам с одобрением. И, конечно же, не мог поступить точно так же по отношению нему. Ван Яо же не он. Впрочем, Кику ли заявлять о чести, когда свою поруганную совесть сложно вернуть обратно. Капитуляцию он подписал без вопросов, у Хонды просто не хватило сил даже требовать компенсацию. Точнее, даже не появился в тот момент, слишком занятый тем, что пытался хоть как-то сгладить последствия, которые навсегда перечеркнули его жизнь шрамами. Знал лишь только, что капитуляция была безоговорочной. Кику понимал, что та рана, которую нанёс Америка, ни раз о себе напомнит в будущем. И это было гораздо ужаснее всего, что он и его люди сделали на этой войне. А Япония, безвольный сейчас, не мог даже решиться на то, что люди считали единственным правильным выходом из такой ситуации. И, по иронии, именно люди останавливали Кику от последнего шага. Слишком много страданий он принес своему народу, ввязавшись в войну вслед за амбициями и следуя приказу.
Сил поднять голову и посмотреть на Китай у него не было. Было мучительно стыдно, не менее больно и на губах будто бы застыла горькая кровь предательства. Хонда задавался вопросом - почему Ван пришёл? После его удара и... Вспоминать не хотелось. Но звенящее в полной тишине "почему" вслед за всеми смертями было больнее двойного удара по городам. Отчаяние затапливало разум Японии, тогда как он сам методично выполнял приказ. Наносил удары, убивал, насиловал, пытал. Сам, не колеблясь  и не обращая внимания на чувство вины и страха в глубинах разума, своими собственными руками, помня о том, что сострадание к противнику было запрещено самим Богом. Бог отдал ему приказ, и Кику не мог ослушаться. Он не мог?..
Малодушно было всё списывать на приказ. Но его император - Бог. Потомок солнечной богини. Человеческое воплощение на земле, посланный, чтобы вести народ к славе. Как слепо он верил приказам, выполнял всё, что скажут и не секунды не сомневался в своем императоре. В Боге. Кику в одночасье, продлившееся семь лет, стал монстром. В глазах всех стран, в глазах своего собственного народа. Но они не сомневались ни секунды, ведь император сказал. Даже сейчас, когда потери невосполнимы, а воспалённые шрамы явное доказательство его глупости и малодушия, правитель сказал держаться. Хонда знал, что слова о том, что они должны быть сильными, терпеть все страдания и это прискорбно терять сразу столько мирных жителей, были ложью. Теперь знал. Император не Бог, но получил свою выгоду без оглядки на народ, который поклялся защищать.
Подавленный, погруженный в себя Япония не хотел разговаривать с тем, кого предал. И даже тот факт, что брат сам пришёл, не помогал. А лишь усугублял чувство вины, кислотой разъедавшей душу одной маленькой страны с когда-то большими амбициями. Хонда хотел бы как в детстве убежать и спрятаться ото всего мира, который его "обидел". Как и сделал, но и тут его нашли. Прятаться сейчас, когда сделал всё, чтобы все знали о крови, пролившейся по лезвию катаны, было до нелепости глупо.
- Уходи, - глухо произнёс, запирая все внутренние замки. Лёгкую дрожь замаскировал за неловким движением, будто бы так получилось, пока вставал. А когда встал, то и глаз не посмел поднять. Просто заученное движение, дань вежливости, которую нельзя отменять ни при каких обстоятельствах.
Кику не понимал - почему? Зачем Китай пришёл сейчас к нему? Просто поговорить - как это выходило нелепо, почти фарс. Но иного исхода он не видел. Его... Нет, пожалуй, называть его и дальше братом он не имел никакого права. Им преданный наставник никогда никого не высмеивал. Китай для этого был слишком мудр.
- Пожалуйста, - добавил тише, не зная больше что сказать, но глаз так и не поднял, - Я не смогу даже извиниться.
Хонда мог бы. Упасть на колени, вымаливать прощение, растаптывать остатки своей гордости, но не посмел пойти на это. Просто знал, что от этого его поражение было ещё жалостливее. Да и Ван вряд ли примет такие неискренние извинения, в которых слишком много роли бы сыграла пресловутая гордость.