Француз широко, но нервозно улыбался войскам в знак поддержки и одобрения, расставляя оставшиеся части армии в северной части Павии. Но сам он не разделял боевого энтузиазма своего короля-тезки. Не памятуя былых ошибок, Бонфуа разрывался надвое: с преобладающей стороны амбиции, с другой, где-то там, в глубине подсознания – здравый смысл. Он истинно знал, что жандармная кавалерия в данном случае, если и не самоубийство, то безрассудство, безумие, дикий отчаянный шаг. Предчувствия висли в воздухе, как огромная грозовая туча. И гром, разразившийся, станет вовсе не шутками бога – расплатой свыше. Шутки уходят в небытие, когда желание власти, признания переходит границы разумного, требуя в жертву всё большего.
Кто в состоянии убедить тяжеловооруженных конных воинов не идти напролом, не спешить, выждать время, если есть такая возможность, положиться, в конце-то концов, на пехоту? Никто, даже сам человек-государство. В большинстве своем первое или все же второе? Впрочем, сути одно от другого никак не отнимет. Ведь забывать не стоит, что все они, эти воины, люди – французы, не считая, конечно, наемных швейцарцев, на коих, внутренний голос упрямо твердил, мол, надеяться больше нельзя. Ни больше, ни меньше, как приговор. Опрометчивы, честолюбивы, любители крайностей в своем безрассудстве. И они легкомысленно ринутся в бой, разумеется. За богатство и славу. За красноречивого харизматического короля. Может быть, за него – человека-страну, человека-идею.
Второй шанс ничего не исправит. Как и третий, четвертый и пятый. Шанс становится шансом лишь тогда, когда удается отделить себя настоящего от своего низшего эго и вспомнить, понять, исправить историю. Франция, впрочем, во власти последнего Я, раз желал итальянских земель. Но увенчанный ореолом фальшивых стремлений, третью неделю выжидания у стен охотничьего дворца и периодических перестрелок с переменным успехом и излишней растратой пороха, он видел кровавое месиво снов. Расползшихся во все стороны беглых людей – крыс, тех самых что «с тонущих кораблей». Лошадей, изувеченных, перебитых. И его - короля в окружении разъяренных испанцев. Сломленный, павший, разбитый призрак прошлого из настоящего.
Ко всему прочему, он представлял себе как наяву светящиеся яростью и возмущением зеленые глаза Карьедо, разозленного наглостью, но, может быть, с примесью легкого, хорошо скрываемого удивления. Такие, увы, ничего и никому просто так не отдают.
Над парком сгущались сумерки. Блондин неосознанным жестом потрепал чью-то лошадь по гриве, устремив взгляд в горящие окна крепости. Бонфуа держался как можно самоуверенней, зная, что должен, по сути, собой вдохновлять войска. Стать символом славы. Или бесславия, только бы с гордостью. Но отчего же тогда в негромком шелесте ветра он настойчиво слышал иронично-язвительный смех испанца?
Антонио, мы скоро встретимся, mon ami. Ты не станешь сидеть за стенами вечно.

Вечер по всем прогнозам обещал быть сырым и промозглым. Франциск невольно сощурился, фокусируясь, и, еще раз окинув пристальным взглядом солдат сквозь легкую медленно зарождающуюся туманность. Увы, слишком яркая форма – вряд ли удастся укрыться или маневренно провернуть в свою сторону издержки февральской погоды. Последняя же, как всегда, упряма и своенравно и, видимо,  явно не собиралась играть на руку ни одной из сторон.
Испания что-то задумал. Это казалось столь очевидным, что прочие варианты в подобных условиях в голову попросту не приходили. Франция самонадеянно полагал, что за долгие-долгие годы сумел просчитать его едва ли не лучше, чем самого себя. Антонио стоек, упрям, но, тем не менее, вспыльчив и своенравен. В ходе войны никто бы не смел усомниться, что он из последних сил станет держать сопротивление, несмотря, на недостаток продовольствия в городе и в целом закономерные противоречия внутри собственных союзных войск. А они точно настанут. Рано или поздно. И пускай еще не заставят отправить войска наружу, на что надеяться всё еще несвоевременно, но подтолкнут предпринять хоть что-то. Нынешний оппонент, право, странно теперь называть его так, все-таки был не из тех, кто сутками строил коварные планы исподтишка. Карьедо должен сорваться, не будь он иначе испанцем, и яростно двинуться в бой. Это был первый тревожный звоночек. Очевидно, что-то не пошло не так.
Дружба дружбой, война – войной.
Стойкое ощущение неизбежности не покидало сознание. Стоил ли вновь провоцировать небеса, проверяя на прочность всевышние установки, если судьба дает призрачную надежду?
Нет, отступление невозможно. Те, кто, движимы жаждой наживы, сумели начать канитель бесконечных войн не посмеют вернуться назад. Без права выйти сухим из воды.
Противоречия переплетались клубком, сдавливая грудную клетку – он чувствовал это почти что физически. Низшее естество со всей свой скользкой и изворотливой стороны желало болезненных криков и резкого на слух звона мечей. И, может быть, смуглой темноволосой головы у своих ног с безжизненным взглядом потухших изумрудных глаз. Это более чем своевременно, когда ты – воплощение лучшего из своего народа, когда тебя превозносят, рисуя искусственную идеологию. Ты выглядишь слишком наивно и легкомысленно, чтобы тебя принимали всерьез, в нужный момент снисхождение пряча за простодушной улыбкой. И люди готовы идти под твои знамена. Вот только при этом, руки по локоть в крови.
И все же только одна грань медали. С другой стороны – в глубине души что-то отчаянно сопротивлялось, понимая бессмысленность, глупость происходящего. Нет, нельзя. Бонфуа ни коим образом не мог сдаться заранее, демонстрируя слабость. Даже мысленно. Он должен выглядеть как завоеватель. Обязан.
- Будьте готовы к штурму. Нам предоставился случай застать их врасплох, - француз решительно выдохнул, выравнивая напряженное дыхание, и поднял руку в командном жесте, невербально указывая конникам рассредоточиться вокруг крепости, окружая. Обходных путей не осталось, Франциск их сам разрубил на корню. Игра только лишь начиналась.

Отредактировано France (2013-04-03 13:27:13)

Карьедо, милый и добродушный в привычной мирной среде, на поле боя похож на дикого зверя, насильно вырванного из собственного логова. Наивные маразматики те, кто принял его простодушие за чистую монету, не задумавшись о последствиях. Весьма вероятно, их давным-давно нет в живых. Глупые люди. А, впрочем, было б кому рассуждать о глупости.
Чтобы выйти лицом к лицу к испанцу в открытом, в прямом смысле слова, поле нужно быть самоубийцей. Или французом. Одно никак не мешает другому. Пожалуй, лучшее сочетание.
Войска расступились по сторонам, как по команде, позволяя решительным шагом выйти вперед.
Наконец он увидел его. Того, кто держал его в томительном ожидании днями-часами-минутами у стен глухой к воинственным призывам крепости. Франция интуитивно повел плечами в коротком едва уловимом жесте. Не в силах ничего поделать с собой, он  желал лично узреть, что же сделала война с его давним больше-не-другом, так сказать, убедиться воочию и одновременно в глубине души опасался того, что может увидеть. Что ж, судя по всему, старого-доброго Тони с мягкой полуулыбкой и радостно светящимися глазами больше нет. Кем был этот мужчина с как будто насквозь прожигающим взглядом напротив, хриплым раскатистым голосом, ассоциативно напоминавшим глухое воронье карканье (плохая, кстати, примета) блондин не знал. И, наверное, знать бы не пожелал. Да, он умел одним своим видом, если и не внушать праведный ужас, то, по крайней мере, выбивать из колеи. Бонфуа почувствовал, как ощутимо напряглись за спиною солдаты. Не было необходимости оборачиваться, чтобы предсказать, как руки по привычке тянутся за оружием. Каким бы не был Карьедо, сколько бы разных версий не возникало по поводу оценки его актерского мастерства, но стоит признать эффектное впечатление производить он умел.
- Антонио, - уголки губ приподнялись почти приветливо и даже почти искренне. Француз качнул головой, вовремя исправляясь. Настало время играть в лицемерие. Вряд ли он должен теперь звать его человеческим именем. Это только разрушит общую атмосферу, хотя, вероятно, сильней разозлит обоих. О какой человечности речь?
– Испания, мне жаль, - никому не нужный, но будто бы обязательный негласный фарс, словно дополнительная часть этикета войны. «Нет, мне не жаль, ни капли не жаль» - читалось бы между строк. Пусть Фернандес увидит все именно так, под таки углом. Какое имеет значение, даже если предположить на самую-самую малость, что он действительно сожалел? Никакого.
Возникали странные подозрения, что испанец вызывал «его один на один» не для того, чтобы блеснуть благородством. Хотел ли он потянуть за ниточки совести, чувств, сомнений? Надеялся ли, что блондин будет прятать глаза, избегая прямого взгляда, или молча уйдет, забрав свою армию? Нет, он не увидит раскаянья. Ни за что. Так или иначе.
Франциск резким жестом обнажил меч. Конечно, все это по определению не может закончиться чем-то хорошим ни для кого из них. Но не пора ли уже наконец привести этот абсурд к логическому финалу?

Отредактировано France (2013-06-16 23:36:50)