Много лет назад, во времена династии Тан, он был свидетелем одной казни. Стоявший на коленях, оборванный и окровавленный человек, тем не менее, взирал на своих палачей с торжеством, и в последние секунды своей жизни улыбнулся и гордо произнес: «Однажды твоя империя падет!», глядя прямо на Вана, после чего замолчал. Навсегда.
Тогда он лишь поправил рукав ханьфу, удовлетворенно посмотрел на потекшие по улице реки крови, и отправился на обед с Императором. Он был уверен, что надменный глупец ошибся, был убежден, что китайская империя всегда будет великой и прогрессивной.
Это был восемьсот восьмидесятый год.
Через семьсот лет над его землей вознесся флаг маньчжуров.
А через тысячу эта самая земля осталась за горизонтом.

Люди вокруг шумели, говорили, что-то обсуждали, и были ужасно несчастны. Ван усталым взглядом следил за работой команды, с ужасом осматривал берег, к которому они причалили – кто бы мог поверить, нелегально! – и нервно щипал рукав рубашки.
Все здесь было противно, все казалось чуждым и отвратительным. Ван ощущал себя червем, устроившим себе уютное логово в сочном яблоке, которое вдруг начало стремительно гнить.
Гнила сама Земля, гнило человечество, но, что самое страшное, гнила империя Цин. Сгнили золотые цветы Запретного Города, запах опиума наполнил некогда благоухающие улицы, а не так давно сам Господин Ван встал на колени перед Великобританией. Он был почти готов заявить, что у него больше нет дома. Китая нет, Китай кончился там, где началась Цин.
Корабль причалил к берегу, и Ван резво сошел на твердую землю. Эта груда досок была последним, что связывало его с родиной, и он хотел избавиться и от этой последней нити.
Пусть правительство и обещало ему преобразования, приравнивание к Европе и благополучие, он не верил в эти планы, идеи и жалкие потуги, и сердцем предчувствовал падение монархического строя. Падение, которое он предпочел бы не лицезреть. А потому сбежал.
Ван неловко осматривал местных жителей, у которых явно вызывал интерес. Ну да, маленький и желтокожий, он был сейчас чем-то вроде льва в зоопарке, которому остригли когти, и спокойно позволял пялиться на себя и обсуждать. Кроме того, сейчас он был уже даже рад, что остриг волосы, иначе люди интересовались бы им еще больше, и эта нечестная радость немного остудила бушевавшую в груди боль.
Прорвавшись сквозь людей к стене какого-то дома, Китай оперся на нее и вздохнул. Все. Он больше не дома, больше не в кругу друзей и знакомых, он беглец, он жалок, и он одинок.

Ван был… Скажем, не совсем в порядке.
Проводя ладонью по сырому камню, он пытался мысленно перенестись на родину, чтобы хоть немного успокоиться, оправиться от тоски. Он покинул Китай меньше месяца назад, меньше того срока, который обычно требуется, чтобы заскучать, но чувство было такое, словно прошла как минимум вечность.
Сырые камни под ладонью действительно наводили на воспоминания. На мгновение он пронесся через океан, снова к родине, в знакомые стены Пекина, в которых он провел значительную часть своей немаленькой жизни, но не в Запретный Город, который, конечно, тоже заслуживал воспоминаний, а все же в другой, несколько более северный, и более полюбившийся ему дворец. Настал тысяча восемьсот шестидесятый год.
Чирикали птицы, играл хуцинь, и раздавалось нежное женское пение. Он сидел, утопая в осеннем золоте листвы, и рассматривал фарфоровую статуэтку искусной работы из местной коллекции. За стенами бушевала война, но Китай был слишком усталым, чтобы продолжать принимать в ней хоть какое-нибудь участие. Он думал, что враги не достигнут Пекина, был почти уверен в этом и в своей безопасности здесь, в мирном уголке земного Рая.
Он не знал, что император покинул столицу, как трусливый кролик поджав ушки и бросив вести переговоры брата, не знал, что стены, в которых был оставлен человек-Китай, защищали лишь жалкие двадцать хилых стражников, уже разбитые французами. От смерти его ограждало лишь вынужденное опоздание англичан – и лишь благодаря задержке неприятеля Ван еще пока мог наслаждаться запахом упавшей листвы и тяжестью холодного фарфора в покрытой мозолями руке, дышать и слушать пение.
А уже этой ночью двери белоснежного Юаньминъюаня распахнулись перед натиском жестоких европейцев.
Он был совершенно прав, когда называл их варварами.
Ван тяжко вздохнул, и оторвался, наконец, от холодной американской стены. Что тут вспоминать? От белоснежного дворца остались груды камня, прекрасная коллекция фарфора была грубо разграблена и разделена между невежественными солдатами – ее уже не вернуть, а сам он достаточно пролил слез – и глядя на алое зарево пожара, разорвавшее ночную темноту, и выслушивая условия договора, диктуемые этими белыми вандалами, и дрожащими ногами идя по пепелищу, практически тщетно выискивая крупицы прекраснейшего летнего дворца на земле.
Он сунул руку за пазуху и вытащил маленькую фарфоровую фигурку девушки – единственное, что осталось у него от великолепной императорской коллекции. Часть ее головы была отколота, краска почти стерлась, а по подолу ее одежды бежала трещина –  все-таки эту красавицу Яо случайно нашел на пепелище, а не вынес невредимой из объятого огнем дворца, но все-таки она была прекрасна, и приятно тяжела.
Отвратительно было то, что Ван взял ее с одной лишь низкой целью, при мысли о которой Китаю самому становилось противно – заложить красавицу в ломбард, чтобы более-менее спокойно пережить первое время в незнакомой стране. Но ее хрупкая, как ива тонкая фигурка, разумеется, не знала, что в будущем ее будут держать не тонкие, пусть и мозолистые от длительных войн пальцы Вана, или белая рука самого Императора, а грязные, со сбитыми ногтями лапы ломбардщика, а потом и вовсе неизвестно кто, холодная полочка с белой салфеткой, а может и смерть от неловких детских рук, совок, веник, и вонючая свалка. Она не знала, и продолжала улыбаться, как не так давно сам Китай, сидя в уютном кармане как в Юаньминъюане, за белыми стенами и китайской роскошью, все еще думая, что вот-вот ее вернут на место среди прекрасных ваз и картин.
Ван вздохнул. Продолжать мучить себя мыслями было невозможно. Нужно было уже плюнуть на все эти нежные картинки прошлого, смириться с падением пекинских стен – и Великая когда-нибудь упадет – и отправиться уже в поисках ломбарда и ночлега, пока не стало совсем поздно.
Но стоило ему оторваться от влажной стены и обернуться, как он вдруг оказался… в объятьях.
Нечто огромное, кудрявое и ярко-рыжее буквально накинулось на него, как голодный лев на антилопу, и стиснуло, как анаконда, но при этом еще и заплакало, как пожирающий добычу крокодил. И весь этот зоопарк почему-то выбрал в качестве объекта восторга именно его, не знавшего никого в этой стране, чуждого всему американскому миру и обществу, охваченному скорбью и мыслями…
Рыжий. Кудрявый. Зеленоглазый. За все свои немаленькие годы Ван знал всего одного такого человека, у которого был бы хоть какой-то повод обнимать его.
Дрожащие от удивления и переживаний тонкие руки Вана потянулись к лицу незнакомца, и принялись убирать шевелюру со лба и скользить по отросшей щетине, поглаживая и заодно осматривая овал и общие черты. Хотя Китай и был весьма хорош в физиогномике – многие мудрецы обучали его этому тонкому искусству – в случае с сим экземпляром у Китая были только смутные догадки. Рыжий. Кудрявый. Зеленоглазый…
«Его огромные изумрудные глаза восхищенно взирали на салют – должно быть, первый салют в его жизни, рыжие кудри развевались на ветру, а я сидел подле, в чем мать родила, и понимал, что этот маленький веснушчатый мальчишка – мой младший брат».
-我…你… nous… comment… cosa… O je! – от шока Ван забыл, на каком языке они тогда общались, и просто ронял отрывки разных фраз, пока, наконец, не нашел в себе силы собрать все вертевшиеся на языке восклицания хотя бы в одно, но более определенное слово. – Патрик!
Минуту назад он думал, что уже выплакал все слезы, но оказалось, что несколько он все-таки приберег, и вовсе не для дня падения своей империи, не для дня, когда будет сожжен и Запретный Город, а для широкой, должно быть как и лицо покрытой веснушками груди «младшего» брата.
Обхватив того за плечи, Китай уткнулся в него носом, как когда-то маленький Ирландия во время пряток под ханьфу, и разрыдался, одновременно счастливо улыбаясь и пытаясь выдавить из себя хоть слово, хоть какое-нибудь изъявление его любви, но только снова умывая Патрика своими горячими слезами, и неловко гладя трясущимися руками.
Этот… некогда маленький, а теперь едва не огромный человек был для него последним живым осколком, островком воспоминаний о драгоценной империи Мин, маленьким кусочком того юного и мудрого сокровища китайских императоров, каким был Господин Ван. Именно «был», откинув ту жизнь вместе с длинными волосами, и приняв новую вместе с рукоятью оружия, которого до этого старался избегать.
Конечно, Патрик наверняка помнил именно того прекрасного и загадочного человека, тот фееричный салют и золотой дворец, ту ночь, пионы и маленький красный фонарик… Бедного юношу ждало жуткое разочарование, мозолистые желтые руки стриженого китайца и развал той сказочной страны. Но сейчас Яо не думал об этом – для него существовало только счастье, разливавшееся по груди как теплый баймудань, и слезы, которые он вытирал об одежду брата, не зная, как вообще выразить охватившую его нежность.
-Патрик, не может быть… Как, ару ка? Почему ты здесь, ару ка? Как ты смог узнать меня, ару ка? Патрик… Брат…
Слова срывались с его губ и кубарем падали вниз, все еще оставаясь короткими и бессвязными, а потому он вскоре бросил жалкие попытки говорить, и принялся молча целовать колючие щеки Ирландии, пусть для этого и пришлось позорно привстать на носочки.
А чужая, холодная и ненавистная Америка вдруг стала такой теплой и родной, словно он перенесся в Запретный Город, в маленькую чайную комнатку, совмещенную с садиком, и сидел там, распивая странный напиток и разговаривая с чудесным маленьким ребенком, чьи колкие щеки он сейчас вновь горячо целовал.

Ван плакал, и в то же время нервно смеялся сквозь слезы, продолжая колоть губы о поросшие щетиной щеки Ирландии. Ему начинало казаться, что возле этого мальчишки, в его глубоких зеленых глазах и огромном, необузданном сердце навсегда запечатлен облик прекрасной Империи Мин, который юноша тщетно пытался найти внутри того Китая, который видел перед собой сейчас, ощупывая хилый хвостик и всматриваясь в его, должно быть, изменившееся за эти годы лицо.
Впрочем, те изменения, что произошли с Китаем, были поистине ничем по сравнению с метаморфозами Патрика. Каким-то волшебным образом маленький пестрый мальчишка вдруг вымахал в значительных размеров парня, которому приходилось сгибаться в три погибели, чтобы только обнять Вана и оставить на нем скупой мужицкий поцелуй, а его веснушчатые щеки поросли жесткими волосами. Он уже не был ребенком, уже не мог называться мальчиком, но доброе, стариковское сердце Китая упрямо продолжало говорить, что этот человек – его младший брат, тот самый брат, что хлюпал носом, сидя у него на коленях, с открытым ртом взирал на ночное шоу, и спал с ним в одной постели. Нет, сколько бы сотен лет не пронеслось и как бы он ни изменился или вырос, он все равно был тем малышом Патриком, тем маленьким и задорным мальчишкой, просто по какой-то усмешке судьбы заключенном в совсем не подходящее ему тело.
Ван оставил последний поцелуй на щеке брата, нежно стер пальцами слезу и покорно позволил ему отстраниться, уже начав немного смущаться внезапного наплыва нежности посреди улицы. Он даже успел устать плакать, а голова начала неприятно раскалываться. Китай пережил слишком многое и слишком устал, чтобы спокойно снести еще одно, пусть и приятное, но все же потрясение. Сейчас сильнее всего хотелось снять неудобную европейскую одежду, распустить остатки волос, и засесть где-нибудь в саду Юаньминъюаня с чашкой чая и мыслями о светлом будущем.
Китай взволнованно вздрогнул и нервно проверил свою руку. Слава богу, драгоценная статуэтка все еще была крепко зажата в тонких пальцах, безболезненно пережив минутное помутнение разума своего хозяина, словно оберегаемая богом. Ван стремительно запрятал ее за пазуху, мельком глянул на свои уже откровенно страшные руки, и печально улыбнулся. Говорят, что детство кончается там, где заканчивается вера в чудеса. А, глядя на Патрика, можно было предположить, что в добрых духов, приносящих подарки на праздники, фей-крестных и прочую лабуду он уже не верил, и вполне возможно, что закованный в золото Запретный Город и увитый цветами чудаковатый его житель были последними оплотами фантазий в этой рыжей голове. И сейчас, стоя перед ним, будучи весь в слезах, остриженный, усталый, униженный белыми захватчиками и все равно подавшийся на их землю, совсем уже не прекрасный Ван жестко разбивал остатки детства в этом человечке.
Стало стыдно. Настолько стыдно, что на какой-то жалкий момент Китай даже пожалел о том, что Америка в первые минуты их знакомства подарила ему встречу с дорогим братом. Сейчас Яо отдал бы тысячу лет своей жизни для того, чтобы навсегда остаться в памяти Ирландии тем сияющим китайским аристократом, и никогда не становиться желтокожим китайским беженцем. Но увы.
Пока Китай молча и несколько печально размышлял, Патрик говорил, всхлипывал и смеялся. На все его слова и вопросы Ван отвечал улыбкой, на всхлипы – нежным поглаживанием по плечу, а на смех, неизменно казавшийся Яо нервным и неестественным, взволнованным взглядом. Но Ирландия лишь продолжал говорить, как пушечными ядрами осыпая его вопросами, не дожидаясь ответов и выдавая новый залп.
Но вдруг, прервавшись на секунду, Патрик стал серьезен, и заглянул в лицо Вана с каким-то особым… недоверием?
- Господин Яо, Вы же НИ КАПЕЛЬКИ не изменились за четыреста лет, а, Господин Яо?
Китай рассмеялся. Ни капельки не изменился?...
К сожалению, он слишком хорошо знал, как сильно потрепало его время. Более того, той страны, которую когда-то невероятным образом посетил маленький Ирландия, больше не существовало. Разве могло падение любимой династии не оставить следа на его лице, разве могли пронестись незаметно две опиумные войны, тысячи разрушений, слез и горя? Нет, скорее всего ребенок просто не замечал, что сейчас и тогда перед ним стояли два совершенно разных человека.
И это было даже хорошо. Так был хотя бы маленький шанс, что появление Китая не разбило детские фантазии и самого маленького забавного мальчика, прятавшегося где-то в широкой груди.
На самом деле, в голове Вана появилось несколько комментариев на этот счет, которые он был бы не прочь высказать, но Ирландия не дал ему право слова. Складывалось впечатление, что Патрик боялся замолчать, боиялся, что тишина развеет сладкий сон и Яо исчезнет, останется лишь сладким видением, галлюцинацией больного мозга, уставшего после тяжелого трудового дня.
Сердце Вана сжалось и заныло, а взгляд повторно пробежался по фигуре Ирландии. Он выглядел, мягко говоря, не очень.
Впрочем, глупо было верить в россказни о «лучшей жизни» и «перспективах». Быть иностранцем, чужим для страны – уже само означало быть несчастным, быть ненужным и, возможно, тосковать по родной земле, особенно если новый дом никогда не станет тебе родным из-за, к примеру, цвета кожи. Китай всегда знал, что никогда не полюбит Америку, он не искал для себя новой «крепости», а лишь прятался и ждал, пока его родные земли очистятся от ног маньчжуров. Или, хотя бы, дворцы.
Но вот Ирландия. Что должно произойти на его родине, чтобы отправить этого любителя виски за океан, заставить бросить блестящие озера и променять их на моросящий дождь Нью-Йорка? Если это действительно «проблемы в семье», то они должны быть нешуточными.
И тут в голове Вана что-то щелкнуло. Британия. Он не был уверен в точности своих знаний о составе этой страны, но почему-то настойчиво чувствовал, что Ирландия тоже где-то там, на тех дьяволом поднятых из океана островах, среди земли убийц и настоящих ублюдков.
И просто не может быть, чтобы это прекрасное, доброе дитя могло отправить свой народ на подобную кампанию. Не может быть, чтобы тот самый ребенок, который спал с ним в одной постели, приложил свою руку к тем ужасным разрушениям, той вопиющей жестокости и наркомании, какую принесла Китаю Британская Империя. Нет. Поэтому он здесь, поэтому он так далеко от дома, в таком состоянии и положении, на равне с простыми людьми, так же, как и ныне уже бывший господин Ван.
...Занятый своими мыслями и логическими цепочками, Китай спокойно позволил Патрику взять себя под руку и потащить куда-то. Хотя он и был страшно усталым, а его желания и ограничивались постелью (хоть какой-нибудь), но он решил оставить свои личные проблемы и потребности до лучших времен. Он приехал выживать, а не жить.
- Почему вы в этом страшном месте, Господин Ван?
Яо улыбнулся, поправил выбившийся из хвоста локон волос, и, наконец, ответил, уделив внимание хотя бы нодному из тысячи ирландских вопросов:
-Не так давно в моей стране случилось что-то ужасное, ару. Маньчжурия прервала власть моего народа, Британская Империя – Ван немного слукавил, интонационно выделив именно это название, желая посмотреть, как на данный факт среагирует Ирландия. – Британская Империя принесла мне море боли и разрушений, окруженная пеленой нелегального наркотика, и я просто не хочу больше видеть тех жалких, зависимых крыс, какими стали мои люди, ару йо.
Голос Китая дрогнул, хотя Ван и не хотел этого, и пытался держать себя в руках, но слезы снова подступили к глазам. Больше половины его населения были наркозависимы, и он сам, надо признать, был не понаслышке знаком с тем, что такое опиум, познав его не в поисках каких-то неземных наслаждений, а в подростковом желании поступать наперекор воле ненавистного императора.
Немного устало вздохнув, он цокнул языком, легким кивком головы отогнал воспоминания о родных землях, и продолжил:
-Здесь, в этом «страшном месте» я хочу немного отойти от своего раздражения, ару. Думаю, лет через пять-десять я вернусь домой, и, возможно, к тому времени какой-нибудь дракон смилостивится над Китаем, прогонит трусливых маньчжуров с трона , а диких англичан из наших портов, и моя страна снова станет приветливой и желанной, ару.

Ван смотрел в затылок человеку, как буксир тащившему его по улице, и размышлял.
Этот серый день начинался как старт новой жизни, с самого утра «украшенный» мелким, противным дождем, раскинувшийся над грязным городом, терзаемым тысячами иностранных лиц, истаптываемым тысячами иностранных ног, оглушенный сотнями разнообразных, непонятных и сквернословящих языков, полный грязи, наркотиков и секса, бесчестный и утопающий в приторных пороках. Это был день, в который ему нужно было отринуть последние воспоминания о светлой родине, стать частью червивого яблока Нью-Йорка, одной из личинок, пожирающей его черную, горькую мякоть, живущей и разлагающейся в ней. И в этом уродливом месте, в этот отвратительный день, по мокрой земле, еще недавно промятой ногами проститутки и наркодилера, сейчас почти бежало само… солнце.
Ван рассматривал рыжие кудри, и думал, что Америка должна гордиться тем, что нога этого человека вообще коснулась ее земли, что он уделил ей свое внимание. На самом деле для Китая не было привычным столь быстро привязываться к людям и одаривать их столь яркими эпитетами, но случай был особый, да к тому же и не первый в его жизни. Сама тетушка Судьба вновь и вновь сводила их, настойчиво показывая, что желает видеть этих двоих вместе. Маленький китайский аристократ и огромный ирландский балагур. Вечный старик и вечный ребенок. Две страны, отделенные друг от друга почти целым континентом.  Отменный юмор у этой всесильной барышни, ничего не скажешь.
Китай усмехнулся, и крепче сжал руку своего спутника, тщетно пытаясь поспеть со своей семенящей походкой (сказывалась привычка носить кимоно) за размашистыми шагами горца, поведал ему в двух словах свою печальную историю и весь обратился в слух, ожидая реакции на свой маленький выпад, как вдруг Ирландия резко остановился, и Ван даже случайно влетел носом в его плечо.
Отпрыгнув и начав нервно потирать ушибленное лицо, Китай смерил брата недовольным взглядом (он еще не отвык от трепетного с собой обращения и отчасти оставался фарфоровой куколкой), но быстро сменил недовольство на ужас, стоило ему увидеть выражение глаз Патрика.
Ван и подумать не мог, что подобный человек способен изобличать такие сильные эмоции, такую ненависть и такой горячий гнев, и сразу же пожалел о своей поспешно вставленной фразе.
Да, он хотел посмотреть, как Ирландия среагирует на упоминание английских захватчиков, но не хотел причинить ему настолько негативные эмоции. Он думал, что Педди просто как-нибудь прокомментирует это обстоятельство, что-нибудь вроде «да, они те еще говнюки, господин Ван», усмехнется и продолжит путь, но все оказалось страшнее, гораздо страшнее. Мог ли Китай предположить, что эта тема окажется больной для младшего брата?
Яо тщетно пытался найти какие-нибудь слова, чтобы успокоить Патрика и отогнать от него мрачные мысли, но от стыда и переживаний не мог выдавить и звука, только как рыба разевал рот и неслышно зрипел. Он хотел, действительно хотел помочь, но мог лишь только стоять и смотреть.
- Я обещаю вам, всем, что во мне есть, - рука Ирландии вдруг коснулась щеки Вана, поглаживая, словно лаская маленького несмышленого котенка, но отчего-то Китаю подобные смешные ласки неприятны не были. Он словно неосознанно подался под руку, легко потерся о мозолистую ладонь, и с ужасом отметил про себя, насколько грубой и неухоженной была кожа Патрика по сравнению с его собственной.
«И твоя будет такой же, Яо», - подумал он, украдкой бросая взгляд на свои руки, пусть и покрытые следами некоторого труда, но еще сохранившие остатки старой нежности; и хотел что-то сказать, но Патрик уже снова припустил по дороге, словно и вовсе ничего странного не говорил.
Вновь глядя на его спину и семеня следом, Китай снова задумался.
Чем был этот парень? Своего рода проекцией того, что ждет Вана здесь, того, чем ему суждено вскоре стать. Поросший щетиной, со спутанными волосами, такой усталый, одинокий и печальный… Картинка его самого, только со знатной бородой и нелепо схваченными на затылке локонами на мгновение предстала перед глазами Яо, заставив сморщиться и сплюнуть на тротуар. Какая… гадость!
Сожаление о предпринятом побеге горькой волной скользнуло по груди, сжало горло и кольнуло глаза, но Китай быстро отогнал эту мысль, крепче сжав руку брата и мысленно поблагодарив Нью-Йорк за внезапную встречу с ним. Вместе они справятся, непременно справятся. Вместе.
-Педди, - Вану вдруг стало невмоготу молчать, захотелось как можно скорее высказать шальную мысль, промелькнувшую в его голове, странную и пугающую идею, казавшуюся сейчас идеальным решением всех проблем, но его голос потонул в громогласной фразе Ирландии:
- Я живу не далеко. Вы, должно быть, ужасно устали и жутко хотите есть? – Ван посмотрел на него, постаравшись заглянуть в самую глубину его глаз и прочесть тайные мысли, и довольно улыбнулся. Нет, ребенок не понял его мысли, а всего лишь проявил элементарное гостеприимство. В конце концов, Яо тоже как-то раз показал себя приветливым хозяином, и почти (почти!) не пожалел об этом впоследствии. Добрый, милый ребенок.
-Да, дорогой брат, ару, - Китай улыбнулся самой вежливой и нежной улыбкой, на какую только был способен в нынешнем состоянии, от чего его глаза вдруг засветились отеческой добротой, и легко погладил ладонь Патрика подушечками пальцев, еще раз думая о том, насколько жесткими и шершавыми были его руки.
-С твоей стороны было бы очень мило приютить меня хотя бы на одну ночь, как я приютил тебя когда-то, но в этот раз я не буду пить, ару йо, - легко пошутил Яо, с теплотой вспоминая все те чудачества, что творил после первого в жизни алкоголя.
Сказать по правде, всю ту историю Ван вспоминал без особого удовольствия. Ему было стыдно за то, что он разделся перед ребенком, ужасно стыдно за то, что он вышел в таком виде на улицу, и нечеловечески стыдно за тот расспрос, который устроил ему император, найдя в чайной комнате любимца кучу пустых бутылок неясного производства (ни Китай, ни Ирландия даже не подумали убрать следы своего веселья). Иногда Яо даже думал обо всей этой истории как о самом позорном моменте жизни, но при этой мысли в его голове всплывал Нанкинский договор, и китаец со вздохом понимал, что все ночные пляски ничто по сравнению с унижением в глазах иностранных правителей. Великобритания. Артур Керкленд, если Ван не ошибается. И как собирается маленький Педди покончить с тем, кого не победила огромная Цин?
«Очень скоро этот кошмар отправиться на страницы истории для осуждения наших потомков."
Китай снова улыбнулся и кивнул сам себе. Ну да. Он всегда знал, что через пару десятков лет английские лорды будут подводить своих детей к витринам секретера и рассказывать: «А эту медаль твой прадедушка получил за разрушение Юаньминъюаня. Это позорная часть истории нашей страны, сынок, и мы до сих пор не знаем, как искупить свою вину перед Цинской империей. Ты должен знать, что так поступать не следует, дорогой!».
Представив себе эту картину, Ван сам посмеялся своей детской наивности, восхитился красотой фарфоровой статуэтки, вывезенной «прадедушкой» в качестве сувенира, и вернулся в реальность, где стоял возле Ирландии, сжимая его руку, и ждал ответа, вынашивая в душе хитрый и очаровательный план устройства в Нью-Йорке: навязаться Патрику в сожители.

Отредактировано China (2013-10-17 23:10:56)

И как бы сильно не пугала буря, опасаться стоит затишья.
Китай знал это слишком хорошо. Если сейчас все складывается крайне удачно, и, кажется, становится только лучше, значит нужно бояться, потому что очень-очень скоро все разрушится. Такое повторялось на памяти Вана далеко не один раз, наоборот, было словно дьявольской закономерностью, от которой он не мог сбежать, как ни пытался. Если сегодня Поднебесная счастлива, значит завтра ее ждет кровь.
И Китай даже догадывался, чья кровь это будет, но старался думать о другом. В наивном упрямстве он гнал от себя печальные факты, пытаясь занять свои мысли всякой ерундой.
Дождь прекратился.
Есть хочется.
Надо идти.
Патрик.
Да, Патрик.
Он похож на кого-то.
Похож на  него.
Почему-то мужицкое лицо Ирландии напомнило Китаю фигуру, чью историю Ван искренне хотел забыть, но не мог, не в силах даже соизмерить его подвиги с его преступлениями.
Он был чем-то похож на Ирландию. Так же мужественный, так же сильный, большой, с широкими ладонями и взглядом черного дракона, и так же был по-настоящему сильным лишь внешне – а в душе сохранял еле колыхавшийся огонек детства. Как и инфантильный Яо. Как и многие из его дорогих Императоров.
И вместе с этим огоньком они сейчас мчались по влажным от недавнего дождя улицам, зная, что скоро небо расплачется новым дождем, зная, что одной ночью их знакомство не ограничится. Вану нужна была защита, а Патрику был нужен… дом?
Ван окинул взглядом грязные американские улицы, пробежался по одетым в скучные цвета людям, большинство из которых были откровенно маргинальной наружности, и вздохнул. Ну разве может такое место стать домом для того маленького солнца, что недавно, всего пару сотен лет назад сидело у него в чайной и с разинутым ртом наблюдало за чудачествами господина Вана?
А теперь? От внимательного взгляда Китая не скрылась фигура кудрявого человека, увешанного драгоценностями (Ван повторно вздохнул, теперь уже завистливо – где там остались его кольца и драгоценные цветы?!), подзывавшая Патрика к себе.
Ютиться в хлеву со свиньями и самому не испачкаться в грязи – невозможная задача, и Яо знал это. Черт возьми, как же хорошо он это знал!
-Пойдем, пожалуйста, ару, - шепнул Ван, хотя, говоря начистоту, потребности в этом не было. Педди резко рванул вперед, так что бедный китаец еле поспевал за его размашистыми шагами, семеня рядом, словно японочка в кимоно, но полностью обделенный вниманием спутника, только иногда получающий бодрый залп пропитого дыхания в ухо.
И все-таки этот волосатый, насквозь пронзенный выпивкой и грязью рыжий мужик был сейчас для Китая роднее всех Японий и Корей вместе взятых. Роднее всех тех, кого Китай растил, отдавая им последний кусок хлеба, а подчас кормя и своей кровью,  возможно потому, что расположенные на двух полюсах мира страны просто не могли быть связаны всякой политической ерундой – а ведь именно дипломатические отношения всегда портили отношения родственные в семье Китая. Его симпатия к Ирландии была чистой: он ничего не предлагал ему и почти ничего от него не хотел.
Но, пока Ван занимался размышлениями, его окликнул знакомый терпкий запах, на который Яо невольно обратил внимание, и так же невольно вздрогнул.
Перед ним раскинулась небольшая лавка, болезненно напомнившая Вану о родных краях, но словно приснившаяся нежному Китаю в кошмарном сне, настолько глупой и невежливой насмешкой она выглядела.
Он видел. Видел величественных лунов, облезших и потускневших, кое-где подверженных коррозии, лапа одного из которых была характерно изогнута – но яйцо, очевидно, давно пропало; видел жалкую попытку впихнуть посреди высоких серых домов пагоду, чья плитка уже потрескалась и украсилась птичьим пометом, и, самое главное, он видел маленького человека, приветливо (приветливо?!) улыбнувшегося ему и его спутнику.
Это было страшно. Нет, буквально нагнало на Яо ужас. Он явственно представил тысячу китайцев, скидывающих привычные шелковые одежды, напяливающих на себя неудобные брюки и уродливые рубашки, и мчащихся через океан, вдаль, в холодную и серую Америку, чтобы надевать там уродливый халат и носить его с восьми до полуночи, снуя между столиками с подносом, на котором будет лениво колыхаться в чашке выращенный в вонючем подвале чай и маленькая коробочка для заварки… не с заваркой.
-Я иногда покупаю здесь чай…
-Только чай, ару ка?
Ван спохватился и замолчал, но мысль не лезла из головы. Если владелец лавки и правда торгует опиумом…
Дрожащие пальцы сжали маленькую фарфоровую фигурку под рубашкой, и Ван нервно сглотнул. Накачаться наркотиками и умереть? Пробовал, не получается.
С другой стороны, может, этому господину нужен работник?
Работать. Ему. Господину Вану! Смешно подумать, к чему может привести жизнь.
Ван содрогнулся, едва удержался от того, чтобы сплюнуть, и отвернулся от китайской лавки, переведя свое внимание на манипуляции Патрика с дверью, которую он после нескольких подкупавших своей наивностью слов приветливо пнул.
Ах эта ирландская вежливость, довольно понятая им еще в ту ночь, как же ему ее не хватало!
Следуя за рослой фигурой, Яо аккуратно прошел в ветхий домишко, внимательно ощупывая носком туфлей чертовское множество ступенек и снисходительно посмеиваясь над этой шуткой (причем достаточно громко, чтобы смешок был слышан только шутнику, но остался незамеченным для тех, кто переговаривался в дальних комнатах), спокойно поднимался по откровенно бесконечной лестнице, переполненный предвкушением возможности сесть. А лучше лечь. А может у Патрика найдется ложечка чая и стакан кипятка?..
…Прихожая дома Ирландии встретила гостей тусклым светом и запахом пыли, от чего Китай, не сдержавшись, чихнул и поморщился.
Да, его предупредили, что это - не дворец, но редко покидавший столичные стены Яо и представить не мог, что можно жить в таком… свинарнике? Нет, что же он говорит, ведь Патрик добыл все это таким трудом, о котором Китай и слыхом не слыхивал!
Смутившись собственных мыслей, Ван аккуратно снял туфли и положил в сторонку (если обувью кидаться, то она долго не продержится, а где ж новую-то брать, и на какие деньги?), и аккуратно ступая на непонятный пол, прошел в комнату.
Новым сюрпризом этого и без того «сюрпризного» дня стал гордо всунутый под нос красный (красный?) фонарик, в котором Китай с трудом узнал тот самый, когда-то подаренный им Патрику. Тот самый… Ох.
На ватных ногах добравшись до кресла, Ван аккуратно опустился на него, с лицом великомученика откинувшись на спинку, и устремив усталый взгляд в мутное окно.
Как бы ты не пытался убежать от своей судьбы, она к тебе вернется. Как бы ты не пресекал все пути, по которым ее щупальца могут дотянуться до тебя, она всегда найдет способ обмануть все преграды и схватить тебя за лодыжку.
Яо снова вспомнил того человека. Ах, как пытался он избежать всего, что было предначертано! Какой глупый фарс распускал! Какой взвод магов и шарлатанов содержал при себе! Сердце Китая до сих пор сжимается при одном только воспоминании о том, сколько бесценных книг и умов погибли по его вине, сколько глупостей он наворотил… Император!
-Патрик, дорогой, - Яо даже улыбнулся. – Спасибо за гостеприимство, ару.
Было горько… Нет, одиноко. Ван с новой силой ощутил то, насколько маленьким и ненужным он был в этой стране. Ведь в Америке и так много китайцев, и, должно быть, их не очень любят (как, впрочем, и везде), так? И зачем же этому огромному зубастому существу еще один узкоглазый человечек, кроме как на корм?
Умереть здесь?
Умереть после всего, что он пережил, после всех хуннов и англичан, войн и наркотиков? Умереть просто потому, что в какой-то момент Яо не выдержал и покинул Китай?..
Ван встрепенулся и прижал колени к подбородку.
-У тебя здесь довольно уютно, малыш, ару, - Китай посмотрел на заваленный письмами стол и вздохнул. Мало кто в его стране умеет писать… - Но я чувствую в себе готовность сделать твой дом еще уютнее, ару йо!
Содрогнувшись от захватившей его уверенности, Яо окинул комнату повторным взглядом, и кивнул собственным мыслям.
–Но сначала ,не найдется ли у тебя немного воды, ару ка?
И, не дожидаясь особенно ответа, Китай снова напряженно уставился в окно.
Скоро дождь пойдет. Интересно, как дела там, за океаном?

Китай вздохнул, задумался ненадолго, покусал нижнюю губу, и опять вздохнул.
Эйфория, охватившая его после сказочной встречи с младшим братом, и еще более сказочного обретения дома, пусть, возможно, и временного, уже практически пропала. Волей-неволей приходилось вспоминать, при каких обстоятельствах и по какой причине он приехал в Америку, что планировал тут делать и какие лишения и испытания ждали его впереди. Обидно было до жути.
Если взять его, или сразу их с Патриком как пример и пораздумывать немного над сложившейся ситуацией, то можно прийти к крайне печальным выводам. Где они сейчас? В грязном, жестоком городе, в далекой от их домов стране, вдали от своих семей (а у Ирландии ее просто не могло не быть), на птичьих правах в ветхом домишке, уже не живущие – выживающие. Можно, конечно, предположить, что такие же, как и сотни людей их и не только их народов – но на самом деле другие, совершенно другие.
Обычные люди, обязанные жить и работать, бросаться грудью на снаряд и не спать ночами, все же знают, что в конце их ждет отдых.
Кто-то выйдет на пенсию, сколотив капитальчик, и поселится в небольшом одноэтажном домишке в деревне, где дни напролет будет сидеть в кресле-качалке и читать приключенческие романы, или тихо дремать над вязанием. И каждый день, просыпаясь и отрывая гудящую голову от постели, эти люди представляют свой будущий домик и желтоватый томик на коленях.
Кто-то верит, что потом его ждет рай, вечное блаженство среди святых и чистых душ, у господа за пазухой. Эти люди знают, что будут приходить на завод и творить своими руками детали или дороги до последней своей минуты, знают, что на них никогда не посмотрят с почтением и не скажут «садитесь, дедушка», что даже их собственные дети вряд ли вспомнят о них, занятые своими собственными жизнями и семьями. Но закрывая усталые, горящие глаза эти люди вовсе не видят осточертевшие шпалы или станки, нет, их взору предстает сияющее ложе, увитое виноградной лозой, с прекрасными ангелами в головах, расположенное на голубом небе, обещанное Библией всем простым и честным трудягам. Ведь смирение и трудолюбие – уделы порядочных христиан, насколько Китай понимал эту религию. И в один прекрасный день работать уже больше не придется – а пока можно и потерпеть еще чуть-чуть, во имя вечного блаженства.
Третьи же – и эту группу Ван знал и понимал особенно хорошо – верят, что после всего их снова ждет дом и поцелуи старой, слепой матери. Эти люди, глядя в серое, дождливое Нью-Йоркское небо видят горы Сычуани и равнины Цзянсу, маленькие деревенские хижины, запах проса или риса в воздухе, слышат отдаленные звуки затяжной песни крестьян, по колено стоящих в воде и руками срывающих ростки. В своих мечтах эти люди несутся босиком по траве, мимо городских стен, прыгая, хохоча и играя, как в детстве, а потом бегут домой, отодвигают деревянный занавес и прыгают за стол, жестоко разрывая штаны и любуясь лицами своей матери, сестер, братьев, отца, дедушки и дяди Цзиня, сегодняшнего гостя. И в их мыслях день ото дня эти лица не меняются, на них не появляется новых морщин, и плошка теплого, ароматного риса в руках все так же свежа и покрыта нежно-синей краской, а вдали все так же поет звонкий голосок красавицы Чу, первой невесты, или песня журавля, или шумный говор мужчин, и время далёко, не властно над этим маленьким островком счастья и благополучия, над черными глазами седой матери, над розовым бантом младшей сестренки, над бамбуковой палкой брата.
Этим людям не нужны рай или домик в американской деревеньке. Им бы только вернуться на родную землю, дотронуться губами до щеки матери, припасть лбом к рисовому ростку, ущипнуть Чу за что-нибудь мягкое, снова отпустить волосы и навсегда смыть с ног пыль и копоть индустриального общества.
Просыпаясь и глядя в холодное, серое, дождливое небо они видят голубой небосвод, видят толпы деток, величественный Запретный Город, Императора в золоте, господина Вана с длинными, увитыми цветами волосами, и бумажного дракона, задумчиво качающего головой на рыночной площади во время Чуньцзе.
Но жизнь жестока, и, к сожалению, большинство их них никогда не вернется в Китай. Щеки матери покроются морщинами, глаза ослепнут от слез, а потом и вовсе ее тело будет предано земле добросердечными соседями. Английский солдат сорвет с головы сестренки розовый бант, накачает ее наркотиками и изнасилует, а после утопит в озере, заботливо прикрыв лодками. Брата призовут на войну, где он получит пулю в сердце, и пропадет среди миллиона таких же, как он, а дядя Цзинь и вовсе сдаст оружейный склад врагу за дозу, заранее зная, что его страну ждет очередное поражение.
Поредеют рисовые и чайные плантации, померкнет запретный город, золотой Император сожмет вокруг шеи петлю и повиснет на вишне в дворцовом саду, Юаньминюань сгинет в огне.
А господин Ван, добрый, приветливый, красивый господин Ван обрежет свои волосы, продаст драгоценные цветы за возможность уплыть за океан, и вдруг перестанет быть господином Ваном, став простым работягой, таким же, как и тысячи других, с одним лишь отличием.
Его не ждет ни рай, ни старость, ни ад, ни пенсия, ни даже смерть.
У него нет матери, нет сестренки с розовым бантом. Зато каждый китаец ему – брат, и каждая смерть для него – потеря родственника, каждая китаянка для него – сестра, и за каждую пролитую каплю девичьей крови он хотел бы собственноручно вспороть горло обидчику.
Каждый китайский дворец – его дом, и каждый раз, когда стены придаются огню, он становится бездомным. Каждый отчаянный крик – нож в его сердце, каждая чужеземная нога на китайской земле словно встает на его слабую, хрупкую спину – и как с этим жить? Как жить, зачем открывать глаза каждое утро, все равно зная, что конца не будет? Чем успокаивать себя и какими аргументами заставлять оторваться от подушки дождливым рассветом, если ты ничего не можешь? Если впереди ждет только еще не одно поражение в не одной войне, насмешки над ним, над его культурой, несмотря на долгую историю, над его народом, несмотря на то, что он ни в чем не виноват, над всем тем, что любил и годами строил господин Ван?!
Китай осекся, поняв, что по его щеке скользнула слеза. Слишком ярко он представил себе мрачные картины съедаемой опиумом и Европой Поднебесной, слишком сильно надавила безысходная мысль о том, что конца и финала нет, что все бессмысленно, и он будет целую вечность горбатиться на лысую американскую голову, слишком велика была его усталость от жизни и от путешествия.
Нервно вытерев щеку и наигранно уверенно вздохнув, Яо выпрямил спину и попытался напустить на печальное лицо уверенное выражение. Пока еще рано унывать. Может, красное солнце еще взойдет над Пекином, а бамбуковая палка защитит брата от пули. Всякое бывает.
Последовав за Патриком, Китай оказался на кухне. Он снова вздохнул, но теперь уже тяжко, любуясь «царским убранством» своего жилища на ближайшие пару лет. Или пять лет. Или пару десятков лет, тут уж либо как пойдет, либо насколько вежливым окажется добрый рыжий Педди.
Ирландец, тем временем, засуетился вокруг плиты. Зашипел пузатый чайник, до смешного похожий на какого-то посредственного и жадного императора, только Ван не мог вспомнить, какого именно, а Ирландия полез в холодильник, предмет, который Ван, надо сказать честно, видел впервые в жизни.
- В крайнем случае, мы можем отправиться в одно место недалеко отсюда, но это зависит от степени вашей усталости. Как вы смотрите на это?
Китай поморщился.
-Дорогой, я совсем не голоден, и уж точно не хочу никуда идти, ару. Я уже устал от заведений и официантов, льстиво улыбающихся тебе сперва, и сразу начинающих смотреть на тебя с презрением, когда выясняется, что у тебя нет денег, ару йо. Кстати, о деньгах…
Ван присел на стул, расчехляя карманы, и по столу со звоном прокатились, сверкая в слабых световых лучах, падающих из окна, несколько серебряных лямов и тонкое, покрытое какой-то едва различимой надписью золотое кольцо, появлению которого Китай сам крайне удивился. Должно быть, случайно завалилось еще в Пекине, или еще где, но он точно не брал его с собой.
-Я сильно сглупил, ару, - Яо смутился и нервно защипал край рукава своих одежд, но не покраснел. – Если бы я взял свой сундук с украшениями из дворца мы бы с тобой сейчас жили в лучшем отеле города, но я торопился, ару йо. Были еще мои рубиновые цветы, но я отдал их корабельщику… В общем, возьми, пожалуйста, ару. Это за предоставленные неудобства… их будет много.
Ван откинулся на стену, немного стукнувшись затылком, и задумался. С чего начать? С того, что он в жизни ни часа не работал? С того, что он не держал в руках ничего тяжелее нефритовых фигурок? Или с того, что он вообще смутно понимает значение слова «работа»?...
Быть обузой для Патрика не хотелось, но Китай не знал других вариантов. Он, конечно, будет искать возможность заработать, но, серьезно, он не только не сможет поднять бревно, его кости вообще просто сломаются под его тяжестью, работать на заводе он не сможет потому, что совершенно не умеет работать руками, и в первый же день наверняка на кусочки изрежет свою нежную  кожу, а быть торговцем он просто боится, ведь в случае чего не сможет дать каким-нибудь разбойникам отпор. Торговать собой? Выход, конечно, но у Китая еще есть гордость! И из-за этой же гордости жить за счет младшего брата Ван не мог.
Единственной его сильной стороной здесь явно были разве что ноги, несколько накаченные танцами, и способность долго и много ходить. Только вот города Яо не знал, и вряд ли бы смог узнать в скорое время. Бесполезный.
Китай ахнул, встрепенулся, и сунул руки за пазуху. Самое важное…
Шелк зашуршал, а позже раздался тихий стук о столешницу. Маленькая китайская барышня выбралась из своего убежища и предстала во всей своей печальной красе перед бедной кухней. В сером полумраке ее тусклые одежды словно засияли цветом снова, от мастера еще опущенные уголки губ как будто приподнялись, а отсутствие одного кусочка головы оказалось совсем не таким уж бросающимся в глаза.
Искусно сделанная красавица замерла, словно живая, и воистину казалось, что она вот-вот пустится в пляс, хохоча и изгибаясь, как кобра.
Как жаль, что ее ждала печальная судьба.
-Как думаешь, - Китай с трудом оторвал от нее грустный, жалостный взгляд и посмотрел прямо в глаза Патрика. – Есть от нее толк, ару ка?

-А кто это такая?
Маленькая танцовщица мягко и наивно улыбалась, стыдливо опуская края губ, окруженная пеленой пышных, некогда черных, как вулканический песок, волос, кокетливо приподнимала край ханьфу и демонстрировала вышитую жемчугом миниатюрную, с ноготок, туфельку. Впрочем, подобные подробности мог разглядеть только Китай, видевший статуэтку в лучшие ее времена. И по сей час он явственно видел уже давно истершиеся тонкий поясок, украшенный павлинами, стеклышки-драгоценности в волосах и заморские цветы, «вышитые» по краям одежд. Она танцевала перед его глазами, словно снова была жива, смеялась, и тихо звала его по имени, кротко, но лукаво бросая томные взгляды золотисто-черных глаз.
Китай снова откинулся затылком на стену, закинул ногу на ногу, слегка опустил ресницы, и вдруг произнес:
-Нам ведь некуда торопиться, ару йо?
Ван понимал, что Патрику его история совсем не нужна, и, возможно, даже не интересна, но действовал исключительно из собственных желаний и побуждений. Он видел в названом брате своего самого близкого и, наверное, единственного родного человека, и хотел открыть ему душу. Поэтому, даже не дожидаясь ответа, он заговорил, с какой-то сладкой горечью в голосе, мечтательно глядя на свои брюки.
-Ее звали Гань Йианьгуо, что значило «сладкая ягода». Дочь известного клана, она с малых лет была вхожа в «высокие сферы» правительства Китая, и считалась одной из прекраснейших девиц Поднебесной. Ей только исполнилось девятнадцать лет…
Яо видел, как улыбалась и хихикала девица Гоунь, как изящно она танцевала и как красиво краснела, когда он к ней подходил. Его собственное маленькое сердечко сжималось и обливалось кровью от этих миражей и воспоминаний, но он все равно чувствовал счастье от того, что ее бледный призрак снова и снова возникал в его усталом мозгу и вновь и вновь исполнял свой танец, которому так и не суждено было закончиться, но который был так им любим и так ему дорог.
-Мы были друзьями, настолько, насколько могут ими быть молодая девушка и древняя страна. Я учил ее танцевать, и вскоре никто в столице, да и, наверное, во всем мире не мог превзойти ее. Именно поэтому она была запечатлена в одном из танцевальных па. Как видишь, и работа мастера, и красота натурщицы были на высоте.
Маленькая танцовщица продолжала улыбаться своей печальной улыбкой, демонстрировать ножку-лотос и маленький кусочек белоснежной голени. Она совершенно не знала, что должна быть мертва, и что вместо разноцветных стеклянных камешков в ее голове зияла гигантская дыра.
-Мы любили отдыхать в садах Юаньминъюаня, прекрасного белого дворца. Я пил чай, а она любовалась коллекцией фарфора, где за тонким стеклом и стояла эта маленькая вечная танцовщица, выполненная не более года назад. Сад был одним из последних оплотов спокойствия и чистоты в охваченной второй опиумной войной стране… За стенами дворца я забывал о том, какая опасность угрожала мне и моим людям. Как оказалось, зря.
Китай посмотрел в окно. Как парадоксально! Сегодня шел дождь, а в тот ужасный день светило яркое солнце, словно насмехаясь над тем, как несчастен он был. Сегодня, когда, казалось, в его жизни блеснул легкий луч надежды, небо роняло на землю горькие слезы, а тогда, когда Ван умирал изнутри, небо было ясным и без единого облачка, а ночью сияли россыпи звезд. А в восторженных романах погода всегда соответствует внутренним переживаниям и чувствам героя.
Ван вздохнул. Если бы жизнь была романом!
-В тот день мы снова встретились во дворце. Было светло и пели птицы, нежные лучи солнца ласкали землю, недавно щедро политую кровью. Я как всегда пил чай, она рассматривала статуэтки. Изредка мы обменивались парой слов, но потом снова расходились, не мешая друг другу отдыхать.
Ван почувствовал, как запершило в горле, закашлялся, и резким движением отпил чай. Патрик решил угостить его обыкновенным зеленым жасминовым чаем, напитком китайских крестьян и бедных ремесленников, да еще и крайне неверным способом заваренным. По английского типа чашке (Ван вполне считал, что и неправильная чашка может быть причиной неверного вкуса напитка) плавали маленькие чайные листики, попадающие в рот и горчащие на языке. Яо помнил несколько сказок об этом чае, но решил сохранить их для долгих "семейных" вечеров.
Впрочем, несмотря ни на что, это был его первый чай за долгие месяцы, а потому Китай ощутимо расслабился и блаженно улыбнулся, наслаждаясь знакомым легким послевкусием и теплом внутри.
Он глотнул еще, прислушался к повисшей в комнате тишине, мирно вздохнул, и продолжил свой печальный рассказ:
-В сумерках в замок вбежали двое мужчин. Не разбирая дороги, они бросились ко мне, подняли, взяв под локти, и резво потащили к дворцовой стене, взволнованно шепча, что англичане уже у ворот Пекина. Но я не понимал, что они говорят, потому что они были крайне взволнованы, говорили тихо и как бы себе под нос. Я совершенно не понимал, что происходит, но не сопротивлялся, потому что видел, что они испуганы. Один приподнял меня и усадил на стену, другой, перемахнув через нее, спустил на землю, и мы снова бросились бежать.
Китай не сразу решился продолжить. Какое-то время он молча смотрел на чай в чашечке, на то, как мирно плыли по кругу и ложились на дно чаинки, как играли лучи слабого света на желтом отваре, и как отражалось в нем его собственное лицо, такое усталое, припухшее и тоже желтое. Каким образом его дорогое ирландское солнышко смогло его узнать, после того великолепного и сияющего китайского аристократа, каким он был в Запретном Городе?
Закусив губу и вздохнув, Яо усилием воли оторвал взгляд от чая и постарался закончить свой затянувшийся рассказ.
-В конце концов, я понял, что что-то не так, и вырвал у них свои руки. Не слушая предостерегающих криков, я обернулся, и увидел, как огонь пожирал прекрасный Юаньминъюань. В ужасе, я упал на колени и заревел. На меня падали осознания того, что прекраснейший дворец, чьи сады были в восемь раз больше Ватикана, сейчас погибал в огне, что грязные руки белых солдат разоряли драгоценную коллекцию, которую собирали так долго и так тщательно, и что Йианьгуо… Тоже была в их руках.
Не выдержав, Китай снова прервал рассказ, нервно пощипал манжет своей потрепанной рубашки, уперев взгляд в пол, словно боясь заглянуть братику в глаза. Он чувствовал себя сейчас очень слабым и беспомощным, а хотел казаться сильным и непобедимым, ведь Ирландия был его младшим братом, а не наоборот.
Для Яо привычной была именно роль воспитателя и защитника. Он пытался опекать и наставлять на истинные пути Японию, Корею, Тайвань… Сейчас же на горизонте забрезжила роль не защищаемого и воспитываемого.
Ему вдруг захотелось сесть Патрику на коленки, крепко прижаться к его теплому боку и задремать, хотя бы ненадолго забыв обо всем пережитом, но Китай сдержался, опасаясь, что дорогой брат неверно его поймет.
-Я нашел эту фигурку на пепелище, наверное, Йианьгуо выронила ее, когда… Удивительно, что малышка почти не повреждена, да? До странности удачливая статуэтка… Ну, в любом случае, я понимаю, что много денег за нее не выручишь, ведь она разбита, но вдруг найдется какой сумасшедший, для которого история вещи важнее ее внешнего вида, а уж истории тут хоть отбавляй!..
Китай сделал глубокий вдох, чувствуя сильное облегчение от того, что наконец-то поведал кому-то свою грустную историю, поправил волосы, глотнул чаю, и вдруг произнес, хотя сам совсем это не планировал:
-Мне кажется, в ту ночь я умер. Наутро я обрезал и сжег свои волосы, сбежал из Запретного Города, сел на первый попавшийся корабль и уплыл… И вот я здесь, беззащитный и опустошенный, каким не был никогда.
Китай неосознанно давил на жалость. Он просто перестал продумывать свои действия, и полностью окунулся в печальные думы, захлестнувшие его обидой на весь мир и нечеловеческой жалостью к самому себе. Он не хотел и не собираться садиться Патрику на шею, вовсе не планировал становиться обузой или проблемой, но хотел уткнуться в чью-нибудь жилетку и как следует пореветь.
-Я слышал, что в библии была история про проповедника, которому дали возможность покинуть вместе с женой и дочерью их город, навлекший на себя гнев бога, при условии, что они будут бежать вперед, и никогда не обернутся. Но женщины не смогли сдержать любопытства, обернулись, увидели город в огне, и обратились в камень. Так вот, братик, хотя я не христианин, но есть в библии умные мысли, и это – одна из них. Иногда мне кажется, что я все еще стою там, за Юаньминъюанем, полностью сделанный из камня, направивший навеки застывший взор на пепелище, и проклятый всеми богами за то, что я был слишком слаб.
Китай допил чай, разжевал попавший в рот чайный лист, проглотил его, и вдруг спокойно улыбнулся. Излитые переживания уже не казались такими страшными, а своды старого дома такими бедными, вдруг обратившись в самое родное для Вана место на Земле, которое он ни за что бы теперь не променял ни на какие дворцы и сады. Поэтому он спокойно улыбался, глядя на пустую чашечку и ни о чем не думая, только наслаждаясь ароматом уюта и спокойствия, только ловя этот такой редкий в девятнадцатом веке момент чистого и невинного счастья.

Звон разбитого фарфора разрезал густое тягучее желе короткой тишины, и Вану показалось, что он слышит, как вместе с чашкой разбивается чье-то сердце.
Чье-то маленькое сердце, запечатанное в не по возрасту огромной и сильной груди.
Ирландия бледнеет. Его прелестные веснушки, придающие суровому, мужественному лицу вечное детское очарование, словно теряются на вдруг впавших и в мгновение исхудавших щеках. Его огромные, бездонные изумрудные глаза мутнеют, длинные ресницы дрожат, и вся эта сильная, двухметровая фигура вдруг становится маленькой, хрупкой, словно снова возвращается тот забавный парнишка, подливающий водку в чайник чая и размазывающий слезки по лицу.
Ван не понимал, но видел многое на своем веку видевшими глазами, и чувствовал любящим, чутким сердцем, что в мальчике, юноше, мужчине перед ним что-то сломалось.
- Патрик?
Он вздрагивает от звучания собственного голоса, который тонет в дрожащих бледных губах и ладонях, зажимающих родное лицо, искореженное звериным отчаяньем, которое ни одному человеку не дано перенести. У Китая нет ни сил, ни времени думать, чем он обидел Патрика, что заставило большого и сильного, пережившего долгие столетия человека вот так переживать и плакать – есть только смутная, неловкая надежда на то, что Педди лишь впечатлила печальная судьба Юаньминъюаня и Йианьгуо.
Разбитый фарфор звенит, звенит разбитое сердце, и звенит голос, роняя невнятные, трудноразличимые слова, которые, однако, доходят до воспаленного тоской и болью разума Китая и с легкостью сокрушают последнюю, едва теплившуюся в его пустынной душе надежду:
- Если бы я знал,  если бы я только знал, зачем он собрал моих людей, если бы я мог остановить его… как много боли я принёс…
Политика закрытого государства привела к тому, что знания Вана о других странах заглохли на корню. Некоторые личности (в основном миссионеры) приносили в Китай информацию о своей родине, но ирландцев Ван среди них не знал или не помнил. Да даже если они там и были, и в любом ином случае, почему?..
Так, как ходил Китай, ходить мало кто умел. Его точеные ноги были созданы для бесконечных дворцовых залов и коридоров, где за каждым углом плетутся интриги, царят неверные мужья и жены, совращаются принцы, проводятся казни и наказания, свистят хлысты. Он умел ходить неслышно, лишь едва шурша пышными ханьфу – когда ханьцам его позволялось носить – и именно так он шел сейчас, стараясь, чтобы ни одна крыса во всем мире не услышала его.
Ван, безусловно, пережил многое. Он мог вспомнить разгром Цинь и строительство великой стены, или великого канала, или монголов, или запретный город. Он мог вспомнить, как в семьсот двенадцатом году небо разрезала огненная комета, и как в ужасе на его плече рыдала Тай-пин, и как Сюань-Цзун позволил ей совершить самоубийство, а она передала шелковый шнурок Китаю, дрожа, словно лист на ветру, и шепча, что не сумеет сама, и что он – единственный человек, который всегда любил ее. Но даже когда тело принцессы обмякло в его руках, а на небе светило солнце, даже когда он гладил мертвое лицо той, которой когда-то, семилетней, забинтовывал маленькую, разбитую коленку и которую вел под венец, даже тогда он не чувствовал себя так ужасно, как сейчас, в холодном, грубом, жестком 1880-ом.
- Если бы все мы знали…
Он протянул руки. Тонкие пальцы мягко коснулись широких, могучих плеч, а затем ладоней, закрывавших лицо. Приподнявшись на цыпочки, Китай присел на край стола, лишь в глубине своих мыслей немного опасаясь, что мебель развалится под ним. Ирландия теперь был близко, ужасающе, пугающе близко. Патрик был слишком большой, слишком сильный, слишком слабый и слишком маленький, чтобы Ван мог чувствовать себя свободно рядом с ним. Китай не имел ни малейшего понятия, что делать дальше, как жить, и как бороться со всем тем, что должно было вот-вот свалиться на плечи двух стран, отрезанных от родных земель и запертых внутри гниющего яблока, чье семя должно было дать начало дереву, с которого когда-нибудь какая-нибудь новая Ева сорвет роковой желто-зеленый плод.
Хотя, на самом деле, некоторый план у Китая все же был.
- Если бы мы знали, ару.
Его руки обвили шею юноши, и Яо вложил в них всю свою силу, чтобы прижать голову Ирландии к своей груди. Он чувствовал, как предательски колотится неравнодушное сердце, как против воли вздрагивают хрупкие плечи, а к глазам подступают слезы, но он знал, что сейчас обязан хотя бы минуту побыть сильным.
- Если бы мы знали, то были бы глубоко несчастны, ару. Просвещение далеко не всегда идет нам на пользу, ару йо.
Он поцеловал широкий мужской лоб.
Оба были подобны пламени свечи в темноте ночной спальни. Словно пятно крови на шелковой мантии, они рушили привычный устой времени суток своим неярким светом, и любой, проходящий мимо, мог убить их одним лишь своим дыханием, случайно влетевший в окно порыв ветра мог затушить их, фитиль, нить их жизни, мог кончиться – и они бы потухли, но в то же время этот огонек, казалось бы, совершенно ручной и слабый, мог стать причиной огромного пожара, сжигающего весь особняк, весь Юаньминъюань, весь Рай и все древо познания. Лишь одна маленькая искра – и мир бы изменился, и целые города бы обратились в пепел, и их бы тушили с самолетов, и поэты вкупе с режиссерами еще много лет бы воспевали силу, гордость, отвагу двух народов, никогда и ни при каких обстоятельствах не пересекавшихся друг с другом.
Дело оставалось за малым – разжечь огонек.
- Давай поплачем, ару ка? Может быть, большие мальчики не плачут – но, честно говоря, большинство людей до смерти своей такие маленькие, что и в последнюю минуту мечтают не о стопке водки, а о поцелуе матери, ару.
Он горько улыбнулся и провел рукой по пышным рыжим волосам.